Луначарскому часто приходилось приезжать в Москву. Здесь Наркомпрос расположился в бывшем лицее Каткова около Крымского моста на углу Садовой улицы.

У входа в наркомат назойливый посетитель перехватил Луначарского, видимо, узнав заблаговременно о его приезде. Посетитель без всяких церемоний потребовал бронзу для отливки памятника жертвам революции.

Луначарский спросил:

— Вы скульптор? Какие художественные монументы вы создали? Где вы учились? Каков ваш проект?

Выяснилось, что гость никогда не учился в художественном училище, никогда не пробовал делать скульптур и никакого проекта у него нет.

Луначарский терпеливо объяснил просителю, что его претензии на создание памятной скульптуры лишены каких бы то ни было оснований, и подчеркнул, что он как нарком обладает единоличным правом распоряжаться бронзой, запасы которой минимальны. Гость увидел, что его предприятие терпит крах и с подкупающим простодушием попросил:

— Ну, если нельзя бронзу, то выдайте мне хотя бы брюки.

С этими словами он распахнул длиннополую шинель, и оказалось, что под нею на нем лишь кальсоны.

Весь этот разговор происходил по пути от подъезда к кабинету, а заключительная сцена — в приемной, при этом, минуя очередь, посетитель прошел за Луначарским в его кабинет.

Луначарский растерянно глядел на впавшего в бедственное состояние человека. Впервые столкнувшись с подобной ситуацией, нарком не знал, как поступить: ведь благотворительность не входит в компетенцию Наркомпроса.

Заметив растерянность наркома, секретарь Ивнев вошел в кабинет и сказал:

— Анатолий Васильевич, вам звонят из Кремля.

Луначарский подошел к аппарату и хотел снять трубку, но Ивнев остановил его:

— Вас не к этому аппарату, — и повел наркома в коридор, где разъяснил ему, что это его, Ивнева, хитрость, что он хочет помочь избавиться от назойливого посетителя, который к тому же, пользуясь деликатностью и либерализмом наркома, вторгся без очереди в его кабинет.

Приняв заявление Ивнева за упрек, Луначарский развел руками:

— Ну что же мне было делать, не мог же я вытолкать человека на улицу!

— Тогда придется мне, Анатолий Васильевич, выпроводить его.

— Неудобно как-то.

— А злоупотреблять вашим вниманием удобно?

— Как же этот «пролетарий умственного труда» пойдет строить новую счастливую жизнь без брюк?!

— У каждого сейчас свои лишения… Это нормально.

— Ну какие у вас особенные лишения? — усомнился нарком.

— Ну не начинать же мне жаловаться!

— Жалуйтесь! Чего у вас нет?

— В основном все в порядке. Однако у меня, например, нет перчаток. Или вот дома нет топлива: к утру недопитый чай замерзает в стакане… Да разве все перечислишь? Это мелочи.

К вечеру того же дня Луначарский вручил Ивневу отпечатанную на машинке серьезную бумагу, скрепленную столь значительными подписями, что казалось: речь в ней шла не о мелкой детали зимней экипировки, а о целом состоянии или решении государственной задачи. Впрочем, в ту эпоху ценностные критерии были настолько смешены, что перчатки, о которых шла речь в бумаге, были действительно целым состоянием. Бумага же, адресованная в высокие инстанции, гласила: «Прошу выдать моему секретарю тов. Ивневу Р. А. теплые перчатки, которые ему крайне нужны, так как ему часто приходится разъезжать по служебным делам в открытом экипаже».

Бумага была скреплена подписями наркома просвещения А. В. Луначарского, управделами наркомата В. К. Покровского и начальника канцелярии. Целая эпоха отразилась в этом кратком ходатайстве! Примечательно, что даже с таким солидным документом в руках Ивневу предстояли невероятные хлопоты по поводу перчаток, которые он в итоге так и не получил. Впрочем, это мало заботило молодого поэта, к тому же вскоре должна была наступить весна, хотя еще нередко шел снег.

Из Наркомпроса Луначарский отправился в Моссовет. Здесь он провел трудные переговоры, стараясь предотвратить дальнейшее ухудшение отопления школьных помещений. Зима не сдавалась. Дети мерзли в классах. Служащие Моссовета и сами работали в холодных помещениях, сидели за столами в пальто и тоже мерзли. Однако они живо откликнулись на просьбу Луначарского и приложили много усилий, чтобы добыть топливо для школ. И все же того количества дров, которое удалось вытребовать, было недостаточно.

Кроме того, в другом отделе Моссовета Луначарский согласовал вопрос о создании в Москве, по примеру действующей уже в Петрограде, комиссии по делам изобразительных искусств. В Московскую комиссию нарком ввел В. А. Веснина, А. В. Златовратского, И. В. Жолтовского, К. А. Коровина, С. И. Коненкова, А. В. Щусева.

Закончив дела, Луначарский собрался было уйти, когда в одном из коридоров Моссовета столкнулся с писателем Александром Серафимовичем. Тот озабоченно давал какие-то указания окружающим его людям.

— Что вы здесь делаете? — спросил удивленный Луначарский.

— Редактирую художественный журнал Моссовета.

— И как идут дела?

— Сложно. Писателей больше, чем читателей. Бесконечным потоком идут люди и кладут на стол смятые, а порой и грязные литы, клочки грубой оберточной бумаги, какие-то ведомости. Эти обрывки покрыты безграмотными, трудночитаемыми каракулями. Это — стихи! Ежедневно мы получаем сто — сто двадцать стихотворений. Проза встречается редко. Всю эту литературу мы собираем в тюки.

Серафимович подвел Луначарского к двери в комнату, где за столами сидели несколько работников в шапках, пальто и валенках. На полу были сложены перехваченные веревками тюки.

— В каждом — тысяча-полторы стихов.

— Печатаете ли хоть что-нибудь в вашем журнале? — спросил Луначарский.

— Я пытался. Из тысячи можно выбрать одно-два, да и те нуждаются в серьезнейшей переделке.

— Однако не забывайте, что это первые попытки самовыражения освобожденного народа. Голос улицы.

Луначарский взял со стола несколько стихотворений и неожиданно для себя увлекся:

— Это не стихи! Это вопль отчаяния, ужаса и вместе с тем радости и надежды на счастье!

Из Моссовета Луначарский отправился в Кремль доложить Ленину о ходе работ в Наркомпросе. Выслушав доклад, Ленин сказал:

— Вы, конечно, помните, Анатолий Васильевич, что Кампанелла в своем «Городе солнца» говорит о том, что стены его фантастического социалистического города украшены фресками, которые служат молодежи наглядным уроком по естествознанию и истории, возбуждают гражданское чувство и участвуют в просвещении и воспитании новых поколений. Далеко не наивная идея! С известными поправками она может быть усвоена и осуществлена нами теперь же. Я бы назвал это монументальной пропагандой. В людных местах, на стенах или на специальных сооружениях и постаментах можно разбросать краткие и выразительные надписи, содержащие основные принципы марксизма, или простые и ясные формулы, освещающие и оценивающие те или иные исторические события…