Луначарский внимательно слушал Ленина, записывая что-то в блокнот. Владимир Ильич продолжал:

— Пусть это будут, например, бетонные плиты, а на них — четкие надписи. О вечности или хотя бы длительности я пока не думаю. Еще важнее надписей я считаю памятники: бюсты, фигуры, может быть, барельефы или скульптурные группы. Надо составить список предшественников социализма, его теоретиков и борцов, а также тех светочей философской мысли, науки, искусства, которые хотя и не имели прямого отношения к социализму, но являлись подлинными героями культуры.

— Владимир Ильич, я, пока слушал вас, набросал кое-какие фамилии. Спартак, братья Гракх, Брут, Бабеф, Дантон, Марат, Робеспьер, Гарибальди, Роберт Оуэн, Степан Разин, Шевченко, Салтыков-Щедрин, Радищев, Руссо, Гейне, Гюго.

Ленин согласился и добавил:

— Хорошо, надо еще подумать и обсудить на Совнаркоме. Полагаю, что народные комиссары подбросят нам немало новых имен. Нужно не забыть Пестеля и других декабристов, Герцена, Чернышевского. Вспомним также Перовскую, Желябова, Халтурина, Каракозова, Каляева и других народовольцев. Включите в список также Бакунина, Михайловского, Плеханова…

Воодушевление Луначарского было безграничным:

— Видимо, следует увековечить имена крупных писателей и художников: Байрона, Золя, Ибсена, Рублева, Александра Иванова, Врубеля, Мусоргского, Сурикова, Сезанна… Мы должны ощутить себя наследниками всей мировой культуры!

— Верно! — подтвердил Ленин. — Особое внимание, Анатолий Васильевич, обратите на процедуру открытия таких памятников. Это должно делаться торжественно, пусть сами митинги станут поводом для просветительного воздействия на массы. Пусть каждое такое открытие будет маленьким праздником и актом пропаганды. Все эти празднества должны быть связаны с нашей революцией и ее задачами.

Закончив беседу с Лениным, Луначарский из Кремля направился в «Литературное кафе», которое находилось в Настасьинском переулке и было организовано Давидом Бурлюком и Василием Каменским.

После двух-трех погожих мартовских дней неожиданно подул холодный северный ветер, тучи серой шинелью накрыли город, пошел снег. Весна запаздывала. У входа в кафе висела афиша, объявляющая о поэтическом вечере и предусмотрительно обещающая: «Зал будет отоплен». В этом кафе собирались поэты, читали новые стихи и спорили об искусстве. Вход был по рекомендациям. Однако рекомендателей и рекомендуемых, видимо, хватало, и зал всякий вечер был полон.

Луначарский любил посещать это кафе во время своих наездов в Москву и на этот раз не изменил своему литературному пристрастию, тем более что на сегодняшний вечер его настоятельно приглашали Маяковский и Каменский. Молодой, не по возрасту тучный и солидный Давид Бурлюк вел заседание, для пущего изящества и важности прикладывая к глазам лорнет или артистично поигрывая им. Когда Луначарский вошел в кафе, Бурлюк отложил лорнет, взял колокольчик и объявил:

— Товарищи, к нам в гости пришел наш добрый друг — Луначарский! Ему предоставляется слово.

Раздались аплодисменты, и все взгляды устремились к входу. Луначарский подошел к центральному столику, за которым расположились Маяковский, Каменский и Бурлюк. Не садясь на предложенный ему стул, нарком произнес короткое приветствие, закончив его словами:

— Там, где собираются два поэта, возникают по меньшей мере три точки зрения на искусство и на жизнь. Я уверен, что все участники сегодняшнего диспута, несмотря на разногласия, объединены стремлением служить молодому советскому искусству, отражать великие перемены, произошедшие в стране. Только такое искусство имеет будущее.

Маяковский пробасил:

— Будущее — за футуризмом!

— Если футуризм будет правильно отражать нашу великую эпоху, — ответил Луначарский.

Тем временем в кафе подтягивались новые литературные силы. Хмельные от ветра и снега, в распахнутых пальто, буйно и широко размахивая руками и громко переговариваясь, вразвалку вошли Николай Клюев, Петр Орешин и Сергей Клычков. Они были похожи на подвыпивших деревенских парней, ищущих повод подраться и проучить обидчиков из соседнего села. Однако на самом деле они были совершенно трезвы и возбуждение их было совсем иного рода. Их возбуждал сам запах свободы. Они ощущали себя хозяевами новой жизни и с этим ощущением ввалились в «Литературное кафе». Здесь у самого входа, в коридоре, стояли Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Александр Блок и Рюрик Ивнев. Разговор был незначительный. Блок объяснял причину своего приезда в Москву: предстояли выступления, кажется, на хороших условиях.

— Я не люблю выступать, — заметил Мандельштам, — разве это дело поэта?

Блок, кажется, не услышал реплики и не возразил.

В это время на пороге кафе появились «крестьянские» поэты. Завидев стоящих рядом «городских», Петр Орешин подошел к ним и по-петушиному звонко спросил:

— Что, не нравится? Брезгуете?

Клюев зло взглянул на смущенного и ничего не понимающего Пастернака и объяснил:

— Ваше времечко прошло. Наше настало!

Клычков решительным жестом убрал прядь волос со лба и сочувственно поддакнул Клюеву:

— С поэзией дворянчиков мы покончим! Да и с самими дворянчиками!

Смуглое лицо Пастернака, казалось, почернело. Большие печальные глаза смотрели застенчиво и удивленно.

Есенин стоял в стороне, щурился и улыбался. Его ясные голубые глаза, чистые, как у девушки, и глубокие, как у пророка, светились, на лоб спадала прядь волос цвета спелой ржи. Он не останавливал своих приятелей, хотя сам не был озлоблен и, видимо, не вполне разделял их пафос всеобщего разрушения.

Блок также отошел в сторону и с холодным равнодушием смотрел на происходящее, не выказывая ни тревоги, ни любопытства, ни сочувствия к кому-либо.

Потоптавшись на месте и не зная, как продолжить начатый скандал, «крестьянские» поэты отошли в сторону, а Есенин остался стоять, щурясь, улыбаясь и изредка встряхивая золотыми от неяркого электрического света волосами.

— Напугался? — спросил он у приятельствовавшего с ним Рюрика Ивнева.

— Да, испугался, — ответил Ивнев. — За тебя.

— Ишь как хитро поворачиваешь дело, — рассмеялся Есенин.

— Тут нечего поворачивать. Зачем скандалишь? Ты что, пьян?

— Нет. Как стеклышко. Не обращай внимания. Это все Клюев. Он стравил нас. Утверждает, что наступает «крестьянское царство» и что с «дворянчиками» нам не по пути. А «дворянчики» для него — все городские поэты.

— Уж не вообразил ли он себя новым Емельяном Пугачевым?

— Черт его знает! У него все так перекручено, что, неровен час, наречет себя или крестьянским царем, или всенародным поэтом… Но вообще-то он поэт талантливый…

Клюев между тем прошел за стойку, а оттуда — в подсобное помещение, выполнявшее порой функцию кухни. Вскоре он вышел оттуда в веселом расположении духа и с неестественно блестящими глазами. Не спрашивая разрешения у устроителей вечера, Клюев изъявил желание прочесть стихотворение. Он вышел на свободное пространство между столиками и объявил, что прочтет стихотворение из книги «Перезвон сосен». Выразительно подчеркивая музыку стиха, он начал читать: