— Теперь все.

— Почему, Вилли?

— Музыка причиняет слишком сильную боль, Барбара.

— Вы просто думаете, что я не сумею сыграть как следует! Я теперь лучше играю.

— Нет, нет. Я слышал, ты играла прекрасно.

— Вилли, почему вы не хотите заниматься со мной немецким? Вы ведь учите Пирса латыни, почему же мне нельзя?

— Просто — нельзя.

— Я не понимаю вас. Мне кажется, вы становитесь злым. Все злые. Пирс — злой.

— Пирс влюблен.

— Фу! На что это похоже — быть влюбленным, Вилли?

— Я забыл.

— Что ж, вы уже немолоды. Если бы я влюбилась в кого-нибудь, я бы не была с ним злой.

— Это очень хорошее правило, Барбара. Не забудь его, когда придет время.

— Помните, как вы говорили, что я — Титания, а вы — осел?

— Говорил? Что ж, я так и остался ослом. Я собираюсь в Лондон завтра, Барби.

— Знаю, вы поживете у Джона два дня. Джон говорил мне.

— Собираюсь походить по библиотекам.

— Я вас навещу, как только вы вернетесь. Мне будет одиноко — мама и папа тоже уезжают.

— Потом я собираюсь поработать. Приходи на выходных.

— Почему не сразу, как вы вернетесь?

— Nam excludit sors mea: «saepe veni».[17]

— Вы продолжаете говорить по-латыни, хотя знаете, что мне непонятно. Я бы поняла, если бы вы написали это. Но я не могу говорите по-латыни, и вы так смешно произносите.

— Не обращай внимания.

— Не хочу, чтобы вы были таким злым, Вилли, да еще тогда, когда я так страдаю из-за Монроза.

— Не волнуйся из-за Монроза, Барби, он вернется. Он просто предпринял небольшое путешествие.

— Но он раньше так не делал никогда. Он не такой, как все коты. Он и не думал никогда уходить.

— Уверен, что он вернется, голубка моя. Ну вот, не плачь. Я страдаю, когда ты плачешь.

— Я думаю, вам все равно. Я думаю, вы — жестокий.

Барбара, сидя на полу рядом с креслом Вилли, обняла его колени. Вилли резко встал, разорвав ее объятие, и подошел к окну.

— Перестань плакать, Барбара.

От удивления она перестала и сидела теперь, хлюпая носом и вытирая глаза, ее ступни, под зелено-белым в горошек платье, прижались друг к другу, как две маленькие коричневые птицы.

Вилли взялся за подоконник, отодвинув принесенные близнецами камни и стакан с обмякшими и поникшими цветами крапивы, и, подняв свой швейцарский бинокль, стал рассматривать местность. Я должен уехать отсюда, думал Вилли. Каждый раз муки оттого, что я не могу заключить ее в объятия, становятся все сильнее.

— На что вы смотрите, Вилли?

— Ни на что.

— Нельзя смотреть на ничто. Вы сегодня какой-то скучный. Я лучше пойду.

— Не уходи, Барби. Впрочем, да, уходи. Мне надо поработать.

— Хорошо. Я пойду покатаюсь на пони. И никогда не сыграю вам Моцарта.

— Обещай мне кое-что, Барби.

— Может быть. А что?

— Пойди найди Пирса и будь с ним особенно милой.

— Может быть. Посмотрю, захочется ли мне. Счастливо провести время в Лондоне.

После того как она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и ничком лег на кровать. Острое физическое напряжение последнего получаса обессилело его, он содрогался. Он не мог понять, что хуже — когда она притрагивается к нему или когда нет. Грубая мука желания смягчалась от ее прикосновения. И все же в такие моменты, ощущая, как все его тело стремится к ней, он мучился каждым мускулом, каждым нервом своего тела. Сохранять пассивность, когда она гладила его по волосам или обнимала его колени, требовало от него огромного усилия, причинявшего боль. И все же живое представление о том, что он мог бы обнять ее, страстно поцеловать, усадить на колени, окружало Барбару золотым нимбом боли.

Я думал, все пройдет, а становится только хуже, сказал Вилли себе. Я должен сделать что-то, я должен уехать, если все пойдет по-прежнему, я сойду с ума. Он начал старательно думать о Мэри, и, наконец, сладкая, ласкающая слабость поползла по телу, как легкий туман. Он не был влюблен в Мэри, но он очень дорожил ею, и гораздо больше был взволнован и тронут ее предложением, чем смог выразить ей во время двух страстных, смущенных, нерешительных свиданий, которые были у них после сцены на кладбище. Наверно, он должен жениться на Мэри и уехать с ней. Возможно, это и есть выход. Почему бы хотя бы не попытаться обрести счастье? Слишком поздно? Неужели прошлое и вправду сломало его?

Вилли лежал на постели неподвижно, лицом вниз, а солнце уже склонялось над морем, и вечер заставлял кипеть земные краски, а потом сам растворял их в призрачной голубоватой тьме середины лета. Он лежал с широко раскрытыми глазами и молча слушал, как Тео стучит в дверь, а потом медленно уходит.

О, горы, и пригорки, и холмы,

О, где ж вы были?

Когда убили герцога Мюррея

И на траве зеленой положили

— Заткнись, Файви! — крикнул Дьюкейн через дверь гостиной.

Дверь кухни с грохотом захлопнулась… Дверь гостиной тоже захлопнулась…

— Прости, Вилли, — сказал Дьюкейн, — мои нервы на пределе.

— В шем дело?

— Ни в чем. Эта жаркая погода действует на меня угнетающе. Это как-то неестественно.

— Интересно, эти забавные пятна сходят зимой?

— О чем ты, Вилли?

— Эти веснушки на лице твоего дворецкого, или кто он.

— Господи! Никогда не думал об этом. Надеюсь, что нет. Мне они нравятся! — засмеялся Дьюкейн. — С тобой я чувствую себя лучше, Вилли. Давай выпьем.

— Немного виски, может быть, на сон грядущий. Спасибо.

— Ты загорел. Много был на солнце?

— Просто от лени.

— Ты выглядишь веселым, Вилли.

— Да просто сумасшедшим, наверно.

— Октавиен и Кейт благополучно уехали?

— Да, столько шума было, как обычно.

— Надеюсь, им понравится в Танжере. Я сам думал, что он похож на Тоттенхэм-Корт-роуд.

— Им везде понравится.

— Да. Они — счастливые люди.

Оба — Вилли и Дьюкейн вздохнули.

— Счастье, — сказал Вилли, — это просто вопрос ежедневной занятости сознания чем-нибудь, удовольствиями, но только не собой. Проклят тот, кто ежедневно неустанно и мучительно занимается самим собой.