– Не переживай, – сказала она мне своим тоненьким голосочком.

– А я и не переживаю, – ответил я и засмеялся. Она тоже.

Я люблю видеть смешинки в ее глазах. Особенно, когда она рядом. Мой маленький друг. Мой дружище…

Я увидел Лизку во дворе. Увидел и вспомнил ее мать, а потом своего отца. И в моей башке опять заворочались темные мысли. Один ее вид напомнил то, что помнить совсем не хотелось. Я решил незаметно проскочить мимо, но зачем-то остановился. Она сидела на скамейке спиной ко мне. Вокруг нее кружили белые молекулы тополиного пуха. Пушистые тополиные молекулы покачивались ветром на ее плечах, тормозили и путались в волосах. А Лизка сидела как памятник, упершись взглядом в кучи белого пуха под ее ногами.

– Привет! – Я уселся рядом.

– Помнишь фильм «Мы так любили друг друга»? – спросила она, не повернув головы.

– Ну. – Я помолчал. – Сашка отбор не прошел.

– А я?

Я посмотрел в Лизкину сторону, и мой взгляд наткнулся на ее молочно-белые ноги. Они начинались в полуметре от меня и росли прямо ко мне, хотя я сидел от нее дальше не бывает. Молочные ноги пахли ирисками и розовели на солнце, по ним скользили белые молекулы пуха, отлетая в меня. Одна из этих молекул врезалась в меня, и мое сердце вдруг екнуло. Я украдкой взглянул в ее лицо. На толстых красных щеках лежали длиннющие ресницы, а я все равно увидел ее глаза внутри своей головы, и во мне снова заколобродила муть из тупой, щенячьей радости, злости и страха. Черт знает что!

Лизка зашуршала кроссовками по земле, ее розовые коленки запрыгали мячиками. Мое сердце запрыгало вместе с ними и без боя сложило лапки. Фекла! Сидит, дышит тихонечко и пялится перед собой. Меня будто нет. Я вдруг обозлился. Резко сбросил шлагбаум. Родаки разводятся из-за ее матери, ей поровну, а вместо этого мне в голову лезет черт-те что! Пусть знает!

– Родаки разъезжаются. Папаша собрал вещички и убыл. – Я сплюнул и процедил: – Морду ему набил бы!

Она промолчала.

– Что молчишь? – грубо спросил я. – Мать свою простила?

– Я ее поняла, – не сразу ответила она.

– Да?! – взвился я. – А мою поняла?

– Да, – тихо сказала она.

– И что поняла? – Меня затрясло от бессилия и злости. Меня все кинули. Все! А я и не заметил когда. – Ну, говори! Что поняла?

– Что я не салага!

Лизка сверкнула телескопическим светом своих глаз, встала и пошла. Я остался смотреть ей в спину.

Налетел ветер. Белый тополиный смерч снова закружился вокруг ее головы и распался молекулами вокруг пушистого хохолка ее дурацкой пацанской стрижки. В моей груди что-то перевернулось и потекло теплом до самой макушки. Я и не понял, как тополиные семечки за компанию с ветром и солнцем выдули мои мысли за пять секунд, и в меня на ходу запрыгнула странная радость пополам со смятением и тревогой. Весенний ветер шастал в моем дворе, лез куда попало, и в мои мысли тоже. Я вдруг понял, если Лизка сейчас уйдет, то не будет ничего и никогда. Я просто загнусь, сдохну в одиночестве от своей тупой жизни! Но она не сможет уйти! Ведь мы… Как я без нее?!

«Ничего и никогда», – сами сказали мои губы. Я подскочил со скамейки и пошел за ней. Я мог не успеть, и тогда всегда будет «ничего» и «никогда».

Она выпала из света в тень, белые молекулы тополиного пуха над ней внезапно погасли. Все!

– Лизка! – заорал я. – Лиза! Постой!

Я помчался под бешеный топот собственного сердца. И вдруг остановился, будто споткнулся. Я понял – все зря. Я ее звал, а она даже не оглянулась. Я не успел. Все.

Дружище…

Я знаю Сережу лучше, чем себя. И я знаю, ему сейчас худо. Ему не повезло. И мне не повезло. Смешно! Я про себя рассмеялась. Смешно говорить «не повезло», когда жизнь летит ко всем чертям. И смешно сознавать, что ничего не случилось, если бы мы не встретили девушку с безмятежной улыбкой, безжалостной, как тупой нож. Ее не ведающая ничего улыбка без раздумий разделила нас, а потом распилила надвое тупым безучастным ножом.

Мой муж – несчастный и любимый дурак. Сидит в кабинете и пялится на кучу небесного мусора под названием облака. На жидкокристаллическом мониторе облака кажутся седыми, и они красят сединой виски моего мужа. Седые облака поделили картину на планы, и на заднем плане оказался мой муж. Он не сказал ни слова, но я все поняла. Надежды рухнули и убили его лицо. Так бывает, когда режут тупым ножом. Сергей вернулся рано; он не повесил пиджак как обычно, и тот упал вместо него. Пиджак был холодным, когда я его подняла. Я прижала его к себе, чтобы согреть, а муж прошел в свой кабинет, еще раз перерезав меня тупым ножом.

Я сижу в темной, зашторенной комнате и грею пиджак своим теплом. У меня болит сердце. Я не знаю, как помочь любимому и несчастному дураку. Как согреть своим теплом, чтобы вылечить раны, нанесенные тупым и безжалостным режущим предметом. Я глажу пиджак, мокрый от моих слез, но ему от этого не легче. Ни к чему будоражить его слезами. Ему хуже, чем мне. Его надежда умерла сегодня, а моей больше сорока дней. Мне легче, ему тяжелее. Раны от тупого ножа болят сильнее, если они свежие. Моей боли больше сорока дней, она плачет хроническим гноем и не заживает, как свищ. К свищу привыкают и ходят с ним на работу, едят, пьют, спят, живут. Я живу…

Я прижала пиджак к своему лицу, он пах мужем и мной. И никем больше. Мой муж открытый и честный, он не прячет лицо. Не умеет. Он не прятал бы чужой запах. Не научился. Я была у него первой. Но я все равно несчастна. Меня разлюбили, не изменив. Меня забыли, не обманув. Мне не солгали ни разу, но я плачу, потому что меня уже нет. И никогда не будет, даже если потом все будет хорошо. Но это не важно. Много людей проходят через такое. Я не первая и не последняя. Нет! Мы не первые и не последние! Все получится. Все будет хорошо. Надо только…

Я поднялась и прошла к мужу. С его пиджаком в руках. Он сидел у стола, вложив убитое лицо в свои ладони. Широкие сильные плечи срублены тупым ножом. У меня сдавило горло, я никогда его таким не видела. Я прижала пиджак к себе, не умея помочь. Я и не могла помочь, меня топили слезы. Я в нем узнала себя. Один удар, и мы превратились в двух близнецов. Кто-то раньше, кто-то позже. Но разве от этого легче?

Его рука упала, и пиджак упал вместе с ней. Я бросилась к нему и прижала к себе. Он обхватил меня руками. Его голова в моей груди. Смешно, по-детски, а плакать хочется. Сил нет!

– Ты так сильно ее любишь?

– Да. – Мой глупый, бесхитростный, безжалостный муж снова перерезал меня тупым ножом.

– А она тебя? – проглотив комок, тихо спросила я.

– Нет.

Я прижала его голову к себе. Вдавила в себя. Господи! Какое счастье! Я знала, я ждала, я привыкла к тому, что не любит она. Но не привыкла к тому, что он сам это понял. Наконец! Спасибо, господи! Мне так повезло! Девушка с безжалостной улыбкой так и не зачеркнула свою любовь. Остановилась давным-давно, забыв, что нужно жить, а не равнять будущее с прошлым. Бедный, мой бедный, любимый дурак!