— Теперь он еще раз встретится с belles sauvages[47]и доставит ей удовольствие своей высшей мудростью, — рассмеялся Беркин.

Урсула посмотрела на него в саду — его волосы растрепались на ветру, в смеющихся глазах плясали чертики — и воскликнула:

— Меня просто бесит, когда говорят о мужском превосходстве! Какая гнусная ложь! Будь этому хоть какое-то подтверждение…

— Бродячая кошка ничего не имеет против мужского превосходства, — сказал Беркин. — Она чувствует, что оно имеет основание.

— Вот как! — воскликнула Урсула. — Расскажи это своей бабушке!

— А почему бы и нет?

— У них — то же противостояние, что у Джеральда Крича и кобылы, — жажда самоутверждения, Wille zur Macht[48]— низкое и ничтожное.

— Не спорю, Wille zur Macht — низменное чувство. Но у Мино оно выражается всего лишь в желании достичь с этой кошкой устойчивой, сбалансированной, единственной и исключительной rapport[49]. Не будь его, она так и осталась бы пушистой очаровательной подзаборницей с беспорядочными связями. Это скорее volonté de pouvoir, стремление к действию, в этом случае pouvoir[50]мы используем как глагол.

— Ага! Пошли софизмы. Вспомним ветхозаветного Адама.

— Верно. Адам удерживал Еву в вечном раю — одну-единственную, как звезду на орбите.

— Вот-вот! — воскликнула Урсула, тыча в Беркина пальцем. — Ты и проговорился — именно как звезду на орбите! Спутницей… спутницей Марса — вот кем предназначалось ей быть! Ты выдал себя! Всем вам нужна свита! Марс и его спутница! Ты сам это сказал… сам сказал… ты проболтался!

Беркин стоял и улыбался — сокрушенно, весело, разгневанно, восхищенно и любовно. Как задорный огонек, женщина искрилась остроумием, точно и находчиво наносила меткие удары.

— Я совсем не то имел в виду, — оправдывался он, — но ты не даешь мне и слова сказать.

— И не дам, — заявила Урсула. — Все уже сказано — спутник на орбите, тебе не выкрутиться.

— Теперь ты никогда не поверишь, что я не то имел в виду, — сказал он. — Я не подразумевал, не заявлял, не упоминал ни о каких спутниках и даже не собирался этого делать — ничего такого не было.

— Не увиливай! — воскликнула она с нескрываемым возмущением.

— Чай готов, сэр, — объявила появившаяся в дверях хозяйка.

Оба посмотрели на нее взглядом, похожим на тот, каким совсем недавно на них смотрели кошки.

— Благодарю вас, миссис Дейкин.

Эти слова разорвали повисшее было молчание.

— Пойдем выпьем чаю, — пригласил Беркин.

— С удовольствием, — сказала Урсула, беря себя в руки.

За чайным столиком они сели напротив друг друга.

— Я действительно говорил не о спутниках, а о двух равноценных звездах, находящихся в уравновешенном взаимодействии…

— Нет, ты проговорился, выболтал свой секрет, — повторила Урсула, сразу же принимаясь за еду. Видя, что она глуха ко всем его доводам, Беркин стал разливать чай.

— Как вкусно! — объявила она.

— Сахар положи сама, по вкусу, — сказал Беркин, передавая чашку.

Все в его доме было красивым. Очаровательные розовато-лиловые и зеленые чашки и блюдца, изящной формы вазы, стеклянные тарелки, старинные ложечки — и все это на тканой скатерти в серых, черных и алых тонах. Богатый, изысканный стиль. Урсула понимала: без Гермионы тут не обошлось.

— У тебя здесь очень красиво, — отметила Урсула почти сердито.

— Люблю красивые вещи. Мне доставляет подлинное наслаждение пользоваться в быту предметами, которые хороши сами по себе. Но и миссис Дейкин — чудо! Она считает, что я достоин самого лучшего.

— В наше время квартирные хозяйки нужнее жен, — сказала Урсула. — Они заботятся о мужчинах гораздо лучше. Будь ты женат, тут было бы далеко не так красиво.

— А как насчет душевной пустоты? — засмеялся Беркин.

— Не хочу об этом думать. Завидно, что у мужчин бывают такие замечательные квартирные хозяйки и такое великолепное жилье. Им нечего больше желать.

— По части быта — действительно нечего. Но жениться только ради улучшения быта — отвратительно.

— И все же теперь мужчина гораздо меньше нуждается в женщине, чем раньше, ведь так? — настаивала Урсула.

— Внешне — возможно и так, хотя женщина по-прежнему делит с мужчиной постель и носит его детей. Но в сущностном — потребность остается той же. Однако никто не стремится соответствовать этой сущности.

— Какой сущности? — спросила она.

— Я думаю, что мир держится на мистическом соединении, высшей гармонии между людьми — это цементирующие узы. И самые естественные — между мужчиной и женщиной.

— Старая песня, — протянула Урсула. — Почему любовь должна ассоциироваться с узами? Я не согласна.

— Если пойдешь на запад, — сказал Беркин, — потеряешь шанс пойти на север, восток и юг. Если признаешь гармонию, позабудешь о хаосе.

— Но любовь — это свобода, — заявила она.

— Не надо повторять прописные истины, — отрезал он. — Любовь — направление, исключающее все прочие. Это свобода вдвоем, если угодно.

— Нет, любовь всеобъемлюща, — не соглашалась она.

— Сентиментальная чушь, — возразил Беркин. — Ты просто тяготеешь к хаосу, вот и все. Эти разговоры о свободной любви, о том, что свобода — это любовь, а любовь — свобода, есть чистейший нигилизм. Между прочим, если вступаешь в чистый союз, это уже навсегда: союз нельзя назвать чистым, если он не окончательный. А при чистом союзе есть только один путь — как у звезды.

— Ха! — воскликнула Урсула раздраженно. — Это уже из области допотопной морали.

— Вовсе нет, — ответил он. — Таков закон природы. Один всегда обречен. Необходимо вступить в союз с другим — навсегда. И это не означает потерю личности — ты сохраняешь себя, находясь в мистическом равновесии и цельности по отношению к другому — как звезды.

— Постоянные сравнения со звездами вызывают у меня недоверие, — сказала Урсула. — Если твои слова правдивы, зачем искать параллели так далеко?

— Ты не обязана мне верить, — сказал Беркин сердито. — Достаточно того, что я сам себе верю.

— Опять ошибаешься, — отозвалась она. — Ты не веришь себе. Не веришь всему, что говоришь. И не очень-то стремишься к такому союзу, иначе не говорил бы о нем так много, а уже состоял в нем.