того не миновать. Речь шла о моем спасении, но я в равной степени несу ответственность. Мы готовы принять все, чтобы нам ни грозило!

Спейд даже отвернулся, чтобы скрыть искаженное страхом лицо.

– О, нет, нет…

Лотт расслышал, как он бормочет эти слова сквозь стиснутые зубы.

Суперинтендант Даули быстро принял решение. Он не знал, о чем говорила миссис Стеррон, а потому рисковал, истолковав ее слова ошибочно. В то же время Даули понимал: ему представилась прекрасная возможность разговорить этих мужчину и женщину, пока они пребывают в возбужденном состоянии и их захлестывают эмоции.

– Правильнее всего было бы допросить вас по отдельности, – произнес он. – Честь разговаривать с вами, мадам, я любезно предоставляю инспектору Лотту, сам же побеседую с отцом Спейдом в библиотеке. На данный момент вас никто ни в чем не обвиняет, однако обязан предупредить: вы вправе не отвечать на вопросы, если не захотите.

Спейд обернулся и с отчаянной мольбой взглянул на миссис Стеррон, но теперь она была глуха и слепа ко всему, кроме драматичного эффекта самой сцены. С высоко поднятой головой, красивая и гордая, она смотрела прямо перед собой. А священник, сгорбившись и шаркая, вышел в коридор. Сержант Гейбл проводил его до библиотеки, где Спейда собирался допросить суперинтендант Даули.

В библиотеке, кроме них, никого не было. Даули уже узнал от Уиллинга, что Джеральд Стеррон уехал в Лондон. Сержант Гейбл зашел следом за ними в комнату, затем по знаку Даули извлек из кармана несколько листов писчей бумаги и сел за письменный стол. Люк Спейд наблюдал за этими приготовлениями с несчастным видом.

– Итак, сэр, – официальным тоном начал суперинтендант Даули, – еще раз должен предупредить вас, что вы вправе не отвечать на мои вопросы, если не хотите. Но с учетом того, что скажет нам миссис Стеррон, я буду удерживать вас здесь до тех пор, пока не получу удовлетворительного объяснения. Все, что вы сообщите, будет записано сержантом Гейблом и зачитано вам, и я попрошу вас подписать эти показания.

– Я… я… – пробормотал Спейд, покачнулся и чуть не рухнул на пол. Но Даули успел подхватить его и бережно усадить в кресло. На лице инспектора отразилось сочувствие, и это придало бы сил Люку Спейду, если бы он это заметил.

– Сейчас принесу вам капельку спиртного, это не повредит, сэр, сразу станет лучше. Сидите тихо, не двигайтесь. – И Даули направился к двери.

Спейд поднял голову:

– Нет, нет, не надо. Я спиртное не пью. Немного воды, пожалуйста. Дело в том, что я… я сегодня ничего не ел. Потому что пятница.

– Тогда стакан теплого молока с печеньем, и не заставляйте нас кормить вас насильно, – заметил Даули с притворной строгостью. – Ишь, какую моду взяли – голодать. – Продолжая ворчать, он пошел в кухню.

Через несколько минут суперинтендант вернулся и стоял над своим подопечным до тех пор, пока тот не съел печенье и не запил молоком. Впалые щеки священника порозовели.

– Спасибо, Даули, – кивнул он.

Спейд хотел встать с кресла, но суперинтендант жестом остановил его.

– Теперь нет смысла что-либо скрывать, – сказал Спейд. – Это приведет лишь к дальнейшей лжи и непониманию, пострадают ни в чем не повинные люди. Я ужасный грешник, Даули, но не в том смысле, как вы это понимаете, а в духовном. Многие месяцы я вынашивал в своем сердце чувство любви к женщине – причем замужней женщине, – что строго запрещено членам нашей общины. А началось это вполне невинно, с момента первой ее исповеди, во время которой она поделилась со мной своими тревогами. По мере того как ей становилось все труднее жить под ревнивыми взглядами мужа, все труднее вести тот образ жизни, какой мил ее сердцу, регулярно ходить в церковь, я допустил роковую, непростительную ошибку. Стал захаживать к ней в дом, проводить утешительные беседы, давать советы, которые, надеялся, ей помогут. Постепенно все это переросло в чувство. Поначалу просто человеческой симпатии, затем самого искреннего сочувствия, дружбы, глубокой привязанности. И тут вдруг я понял, что в сердце моем возгорелось пламя страстной любви: негасимое, ненасытное, всепоглощающее.

Отец Спейд качнулся и закрыл лицо руками с тонкими пальцами. Минуту в комнате царила тишина, и сержант Гейбл спокойно перечитывал свои записи. Наконец отец Спейд поднял голову:

– Вы ни в коем случае не должны думать, Даули, что винить во всем надо ее. Для нее я был лишь другом, она не знала о глубине моих чувств к ней. Но она считает – Господи, помоги мне, – что я убил ее мужа! Что бы я ни говорил, разубедить ее не удавалось. Да и винить ее в том я не могу, поскольку лгал ей. Да, представьте, я, священник, пастырь страждущих и верующих, отец, выслушивающий исповеди, – я лгал. И не по какой-то крайней необходимости, не из-за сколько-нибудь сто́ящего мотива, просто из трусости. Моральной трусости. Не хотел выглядеть в ее глазах падшим человеком.

– Минутку, сэр, – пробормотал сержант Гейбл, – вы так быстро говорите, что я не успеваю записывать.

От осознания того, что все эти постыдные откровения записываются на бумаге, священник содрогнулся своим тощим телом. Но ему все же удалось взять себя в руки и продолжить:

– Я уже говорил вам, что взял в привычку приходить сюда, утешать и давать советы, но все это являлось лишь предлогом. Я хотел видеть ее, находиться рядом с ней. Поскольку муж ее меня не принимал, я вынужден был приходить тайно, с наступлением темноты. Вот и сегодня тоже. Наверное, вы заметили меня, когда я подъехал на велосипеде, а затем она впустила меня в комнату через окно. Прежде меня никто ни разу не видел, мы думали, что в безопасности. Я приходил и в субботу. Она сказала, что в доме гости, но она найдет удобный предлог и уйдет сразу после ужина. И еще говорила, что так дальше продолжаться не может – ее жизнь с мужем стала невыносимой. Она хочет бросить его… готова ради этого на все, на любую подлость, но разве вправе мы строго судить женщину, которая страдает?

– Минутку, сэр! – перебил Даули. – Не могли бы вы объяснить, от чего именно она страдала? Кого только об этом ни спрашивал, ответа так и не получил.

Отец Спейд печально покачал головой. Очевидно, ему было сложно подобрать слова к неким безобразным деяниям.

– Неужели вы не понимаете?! – воскликнул он. – Жить с человеком… быть женой человека… с его проблемами… который должен был бы дать обет безбрачия, разве это возможно? Что означало это для женщины утонченной, чувствительной? И потом, опасность…