Цепочки на шее, браслеты, кружева, ядовито-удушливые духи. Все зачарованно смотрят на шарик, на грабельки, провожают завистливым взглядом каждую стопку фишек, вручаемую тому, кто выиграл. Большие седые полотна пятисотфранковых купюр переходят из сумочек в карман крупье, башенки фишек то приближаются к кому-то, то удаляются и не возвращаются или возвращаются в гораздо большем количестве. У некоторых румянец на лицах, у одной дамы трясутся руки, другая упорно сжимает в руке носовой платок и пытается сделать из него шарик. Мужчина рядом со мной даже не пытается достать платок и быстрым движением вытирает пот со лба и с затылка — галстуком. Видно, что это не ЕГО движение; это рефлекс за пределами его сознания. Все ведут себя спокойно, и только по мелким жестам можно понять, что с ними творится. Они напоминают мне паровой котел в режиме испытаний: там тоже ничего не видно. Только стрелка манометра уже пересекла красную черту, и ясно, что происходит.

Не понимаю, как можно унизиться до такой степени, чтобы весь свой внутренний мир, лад и гармонию, всё — поставить в зависимость от тридцати шести номеров и шарика. Глядя на этих людей, я думаю, что нервные усилия игроков, сила воли, проявляющаяся во внешнем спокойствии, не пропорциональны даже большому выигрышу. Ко мне подходит Тадзио; как и другие, он уже «готов». Снова дает мне стопку фишек. Он проиграл три раза, на последнюю фишку выиграл за другим столом. Я пересчитываю их и вижу, что мы в выигрыше и что все пребывание в Ницце нам оплатило казино. Я отвожу Тадеуша в сторону и говорю «достаточно». Он будто с луны упал: «Ендрусь, нет, еще раз, мне что-то подсказывает, что на двадцать один надо ставить…» Я смотрю на часы. Седьмой час.

— Хватит, Тадеуш, у нас нет фар на велосипедах, через час начнет темнеть, и нас арестуют за езду без света.

Тадзио сдается, сникает, возвращается к жизни. «Хорошо, что ты меня остановил, — меня уже стало разбирать. Если бы я дальше играл, то проиграл бы и наши фишечки, и свои деньги. Ендрусь, ужас, ты тут забываешь о жене, о детях и можешь промотаться вдрызг…» Мы пошли на террасу. Потом обменяли фишки на деньги. Выходим. Солнце клонится к закату, становится прохладнее. Пьем пиво и пишем открытки. Тадзио — в Варшаву, я — в Краков. Как будто ничего особенного. Может, дойдут. (Дошли.)

В Ниццу мы въехали в сумерках. Горящие лампы на набережной — как нить жемчуга. После ужина мы решили еще прогуляться и поискать более дешевый отель. Может, здесь можно остаться подольше? Ходим по городу и находим маленький отель. Заходим, хозяйка принимает нас с приятной улыбкой. Номера? Есть — по 10 франков, пожалуйста. Ведет нас на второй этаж, открывает номер, показывает. Мы заходим, осматриваемся. Хозяйка захлопнула дверь и исчезла. Что такое? Через минуту стучит, приносит полотенца и с приятной улыбкой говорит: «Когда (это их quand ces messieurs[151]) закончите, выйдите, пожалуйста, через двор, la grande porte sera fermée». И уходит. Я ничего не понимаю, а Тадзио визжит от смеха: «Ну, Ендрусь, раздевайся, ты должен быть моим — дешевле не найдешь…»

Давно я так не смеялся. Лежа на кровати, я успокаивался и снова содрогался от смеха. Мы вышли, и, давясь от смеха, я объяснил хозяйке, что мы не ЭТО имели в виду. Она смотрела на нас с подозрением — какие-то ненормальные…

Мы долго сидели на балконе. Лунные ночи здесь так прекрасны, что жалко идти спать. Только теперь мы чувствуем усталость. А ведь мы хотели отдыхать. Отдохнем завтра. Перед тем как раздеться, вынимаю все из карманов и обнаруживаю шесть отложенных фишек. Я совершенно забыл про них и не обменял. Отдохнем! Тадзио катается по кровати и пищит: «Это, похоже, судьба; завтра едем назад в Монте-Карло и, конечно, выиграем. Это знак. Я не сомкну глаз…» Тадзио — это утенок Дональд Диснея и Жак-фаталист в одном лице.

Ницца, 16.9.1940

Завтрак в десять. Несмотря ни на что, мы решили завтра ехать дальше. Нужно использовать сентябрьскую погоду. Едем через Альпы. Я не купил карту гор, не хочется заранее пугаться огромного количества перевалов. Зато купил спирт для спиртовки. Может быть так холодно, что нужно будет готовить в палатке, а не играть с огнем в прятки на холоде или в дождь. К сожалению, мне продали только пол-литра, несмотря на то что я пустил в ход все приемы de mon charme slave irrésistible[152]. Утро ушло на починку и стирку белья. В полдень — купание напротив гостиницы. Опять жара. После обеда я пошел гладить выстиранные вещи к русской старушке, которая живет в нашей гостинице в комнатке рядом с прачечной и за квартиру стирает и гладит гостиничное белье. Узнав, что я поляк, она начала оплакивать нашу судьбу и сравнивать их ситуацию с нашей. Сказала мне, что долгие годы жила в Вильно, и, естественно, оказалось, что она знает почти всю семью моей матери.

Особенно дружила она с одной из двоюродных ее сестер, ужасной заразой. Русская старушка вообще не вспоминала Россию. Для нее родным городом остался именно Вильно. Мы разговаривали как старые друзья. Занимаясь глажкой, я гулял по Вильно. Театр «Редут» находился на Погулянке, у дяди Юлека{99} был автомобиль «эссекс», и каждые три недели к ним приходил судебный пристав пломбировать квартиру за долги «Редута», я был влюблен сначала в Халю, потом в бледную Алю, к ней всегда после школы пытался пристать дылда Товяньский (эту фамилию я потом терпеть не мог), в конце концов он получил от меня пеналом по плешивой башке. У него на голове были проплешины. Был скандал, после которого отец посадил меня дома к себе на колени, он очень гордился. «Помни, всегда в таких случаях следует защищать женщин. Только не пеналом. Мужчина делает это кулаком». А мать говорила: «Хенрик, побойся Бога, хорошо же ты его воспитываешь». Мне тогда было восемь лет. На Пасху «катали яйца». С жутким азартом. Я читал «Детей капитана Гранта» и не понимал дроби. И до сих пор не понимаю. Вообще я не люблю дроби — никакие.

Потом мы поехали в Монте-Карло. На сей раз всю одежду мы спрятали в узелки и переоделись только перед городом, по дороге. С достоинством перешагнули порог казино. Прежде чем я успел изучить людей и присмотреться к игре, Тадзио с печальным выражением подошел ко мне и сказал: «Можем отчаливать — фишечки уплыли». Мы