Наклоняется к стене и всматривается в крошечные мазки на зернистой поверхности темперы — следы далекого художника, что пытался укротить сухие красители и строптивую желтковую смесь, которая так быстро высыхает. Должно быть, индиго и горную лазурь мастер смешивал прямо здесь, по приказу предка Альфонсо; теперь эти цвета потускнели, утратили чистый оттенок, спрятались в глубине стены на долгие века. Вот бы они разом ожили, вернулись к прежней яркости, повинуясь власти какого-нибудь магического знака или тайного заклинания. И тогда глаза Геркулеса вновь поразили бы небесной синевой, бледно-розовая набедренная повязка заалела бы, горы под его ногами зазеленели бы от свежих побегов. Лукреция вдыхает запах ржавчины, пыли и слабый дух разложения.

На столе у окна расставлены предметы для натюрморта: чаша с персиками, кувшин с водой, медовые соты на зеленом блюдце, лежащие в озерце собственной густой влаги. Лукреция задумчиво наклоняет голову. Темно-фиолетовая ткань прекрасно гармонирует с оранжевым оттенком персика и золотом меда, но в то же время создает яркий фон и ниспадает красивыми складками. Солнце гладит округлые фрукты пальцами-лучами. Надо торопиться, пока свет подходящий, потом цвета изменятся. Альфонсо может вернуться в любую минуту, и рисование придется отложить. Нужно растолочь шафран, кошениль, сердцевину ириса, и… что еще? Лукреция отходит к мольберту, где стоят привычная обструганная tavola, кисти, ступка с пестиком и устричные раковины с льняным маслом, готовым впитать толченый краситель. Она хочет закрасить вчерашнюю картину, на которой получеловек-полурыба выползает на берег, и его серебристый хвост мерцает серебром в лунном свете. Сердце Лукреции снова грустно екает. Жаль, что такая картина исчезнет без следа под другой и никто ее больше не увидит.

Иначе нельзя. Никто и не должен ее видеть. Выход один — зарисовать ее другой картиной. Сверху Лукреция напишет невинный и благопристойный натюрморт с медом и фруктами. Самое подходящее занятие для юных герцогинь.

Она уже тянется к мелку, чтобы набросать поверх чешуйчатого хвоста тритона овальную форму чаши и округлые очертания персиков, как вдруг раздается странный шум.

Громкий удар, словно бы об пол, звучит в нескольких комнатах от нее: наверное, бросили мешок или сверток ткани. Сейчас послышатся шаги.

Ничего. Ни звука. Никаких шагов. Вообще никакого движения.

Лукреция смотрит на мелок в руке, на речную зыбь, которую рисовала до ночи, на тусклые, но честные глаза Геркулеса на фреске, на острый меч в его руке, занесенный над многоликой Гидрой. Затем откладывает мелок, вытирает пальцы о ткань и выходит из гостиной в атриум; идет через комнату с алебастровым рельефом, на котором из головы Зевса является Афина, и лицо бога-громовержца искажено от боли; минует вестибюль, где на столе сохнут какие-то стебли — кажется, тростника; и наконец попадает в коридор, ведущий из центрального двора к арочному окну, из которого видно всю долину.

И замечает на полу человека.

Удивленно моргнув, Лукреция делает шаг вперед. Мужчина как с неба свалился, его рубашка ослепительно белеет на терракотовых плитах.

— Синьор? — неуверенно зовет Лукреция. — Вы меня слышите?

И осторожно подталкивает его носком. Бесполезно. Тогда Лукреция садится рядом и неуверенно касается плеча мужчины.

— Синьор?

Он не отвечает, но поворачивается на спину, и теперь Лукреции видно его лицо.

Нет, прежде она его не встречала. На голове незнакомца корона русых локонов, на плече висит вместительная кожаная сумка. Одежда и обувь простые, на манжетах нет вышивки, на пальцах — колец, плащ под спиной сшит из грубой ткани. Однако и на слугу мужчина не похож: стежки на туфлях искусные, руки мягкие, с длинными, выразительными пальцами.

Откуда он? Лукреция оглядывает коридор. Зовет на помощь, а в ответ — тишина. Видно, мужчина прибыл совсем недавно: одежда в пыли, сумка набита вещами — то ли его собственными, то ли посылкой для кого-то на вилле. Из каких краев он приехал и зачем?

А еще ему очень плохо. Несчастный без сознания; глаза закатились, веки тяжелые, челюсть отвисла. Кожа на руке ледяная, как мрамор, липкая и скользкая от холодного пота. Нет, это не просто обморок от жары или обезвоживания, тут совсем иное!

— Синьор! — громче повторяет она и хлопает незнакомца по щеке. Увы, его голова только заваливается набок. Дышит он часто, поверхностно.

Чутье подсказывает Лукреции, что незнакомец умирает у нее на глазах, прямо на рыжеватом полу. Даже в прикосновении к его коже таится предчувствие смерти; он ускользает в место, откуда нет возврата.

Страх сдавливает Лукреции горло. Она трясет мужчину обеими руками. Кричит во весь голос:

— На помощь! Кто-нибудь! Помогите!

Лицо незнакомца сереет, глаза вваливаются, губы синеют. Дрожащими пальцами Лукреция развязывает шнурки на горловине его рубашки. Может, ему станет легче дышать? Краем сознания она подмечает, до чего странно касаться незнакомца, его горла, ключиц, ощущать неровный пульс вен на его шее; его тело совсем не похоже на тело Альфонсо: тот фехтует, ездит верхом, охотится. Альфонсо — весь мышцы и кости под бронзовой кожей. Этот мужчина — нет, скорее юноша — куда мягче, плоть его податлива и нездорово бледна.

— Пожалуйста, — шепчет Лукреция в неподвижное лицо. — Прошу, очнитесь!

Умирающий напоминает ей иностранного вельможу, который приехал в отцовское палаццо и потерял сознание на мессе; рухнул на пол часовни лицом вниз, как срубленное дерево. Маленькая Лукреция навсегда запомнила серое лицо и вялые руки. София ей объяснила: есть такая болезнь крови (но какая, какая?!), когда у человека избыток красной крови или, наоборот, недостаток, какой-то дисбаланс… Лукреция уже забыла, помнит только, что умирающему сановнику влили в рот воду с медом. С тем гостем приехал мужчина постарше — наверное, его отец, велел дать ему мед и стакан воды и бросился к слугам, когда они принесли нужное. Видно, это средство было ему хорошо знакомо.

Лукреция мчится по вестибюлю, алебастровой комнате, атриуму, хватает со стола блюдце с медовыми сотами, кувшин, ложку и со всех ног бежит обратно; вода выплескивается ей на запястье и грудь.

Юноше стало хуже; он гаснет, дышит хрипло, прерывисто; его лицо обратилось в глиняную маску.

Главное не умолкать, пусть ее голос достигнет несчастного даже в беспамятстве, пусть станет ему ориентиром, пусть юноша знает: есть рядом человек, который хочет вернуть его в мир живых. Есть еще за что бороться. Лукреция говорит и говорит без умолку, смешивая мед с водой дрожащими пальцами.

— Не знаю, кто вы и откуда, но прошу, останьтесь! Слышите? Держитесь! Мы в delizia в Вогере. Что привело вас сюда с такой тяжелой сумкой? Ну же, выпейте, один глоточек.

Лукреция наклоняет ложку со снадобьем к сжатым губам юноши,