Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И всякий раз по-другому. Картошку с селедкой называет «херинг-потэйто». А потом «рыбка под водку». Ничего не понятно.
Кажется, она издевается надо мной.
Я говорю ей: «Вы что, нарочно?!»
Она чуть заметно пожимает плечами.
А рядом женщина спокойно ест какой-то десерт из чашки.
У официантки треугольное безгубое лицо.
Поздно вечером иду по Неглинному бульвару, поворачиваю в Рахмановский переулок, потом налево на Петровку. Там меня должна ждать Оля – у начала Столешникова. Вдруг на этом месте оказывается выход из метро. Совсем новая станция, аккуратный стеклянный козырек и лестница вниз. Оля видит меня, машет рукой и идет ко мне. Очень всё красиво: ночь, снег, огни.
Еду в поезде, разговариваю с соседом по купе. Рассказываю ему всякие истории про свои молодые годы. Про то, как дружил с одним парнем в университете, Саша его звали. Он уезжал учиться в другую страну, по обмену. Мы писали друг другу письма. «Целый том переписки накопился, – рассказываю я, – самый настоящий том, потому что он все эти письма переплел в книгу, я их писал на одинаковых писчих листах, вот он их переплел, и мне потом показывал. А я его письма не переплетал, потому что он писал на разных листочках – писчих, тетрадных и даже из маленьких блокнотов. Так что его письма у меня просто в коробке лежат».
Попутчик равнодушно кивает.
Но меня разбирают воспоминания.
Этот мой товарищ как живой стоит у меня перед глазами.
– Вот, – говорю я. – Потом у него были разные неприятности и несчастья, разошелся со своей подругой, можно сказать, с невестой, с которой он был со студенческих лет, и все считали, что они уже практически поженились. Но вот все рассыпалось в последний момент.
Потом сошелся с другой женщиной. Она совсем другая была, во всех смыслах. Не похожа на первую, ни лицом, ни манерами, ни семейным, извините, происхождением. Та была из высших сфер, дочь министра, а эта – совсем простая. Как будто нарочно другую искал. Но тоже разошлись в итоге. Потом наконец нашел себе жену. Тут мать у него внезапно заболела и умерла, просто сгорела за полгода, непонятно от чего. Мы встречались все реже и реже, потом у него ребенок родился, потом он уехал работать за границу, я даже точно не знаю куда. А потом мне сказали, что он умер. Жалко человека.
– Чего же жалко? – спрашивает мой сосед.
– Жалко, и всё. – Я отвечаю сухо и почти зло. – Бывает, знаете.
Он смеется.
– Да это же я! – говорит он. – Ну, Дениска! Ты чего?
Разуй глаза!
Я не могу его узнать. Он называет имена общих знакомых, свой старый адрес (этот деревянный дом в Сокольниках сломали, еще когда мы дружили, так что все очень убедительно). Я соглашаюсь. Мы пожимаем друг другу руки. Даже обнимаемся.
– Куришь? – спрашивает он.
– Бросил, – говорю я.
– А я начал, – говорит он. – Пойду покурю.
Он выходит из купе. Я сижу, смотрю в окно. Фонари мелькают все медленнее. Поезд останавливается. Гулкий голос снаружи: станция такая-то, стоянка столькото. Через минуту поезд трогается. Я вижу на пустом перроне одинокую фигуру.
Он стоит и курит. Я машу ему рукой. Он отворачивается.
Девушка Катя – это у нее на бейджике написано: «Катя» – режет мясо и говорит:
– Я учительница! Я учу детей. Мы учим детей переживать разные чувства. Короче, мы учим детей эмоциям, понимаете? Но сексуальные эмоции – это только двадцать процентов! Одна пятая от всех эмоций! Вы понимаете?
Она отрезает большой кусок мяса и отодвигает его вправо по столу. Как будто это и есть сексуальные эмоции, одна пятая всех переживаний.
Поэтический вечер в небольшом зале. На черном заднике пустой сцены – фотографии людей в профиль.
Профили слегка шевелятся.
Присматриваюсь, и вижу, что это никакие не фотографии, а видеопроекция. Съемка людей, которые сейчас сидят в зале. Но только в профиль. У сидящих в зале – листы бумаги. Они пишут на этих листах отдельные слова. Потом эти слова тоже проецируются на задник сцены, рядом с портретами. Эти слова вразбивку читает голос из-под потолка. Довольно невнятно получается. Просто разные слова.
Фотографии начинают вращаться. Профили переворачиваются и принимают положение лежа на спине. Как будто это головы лежащих в гробу.
На сцене появляется длинный картонный ящик.
Голос из-под потолка:
«Нарисуем гроб, было страшно чтоб!»
Громадная кухня какая-то. Несколько поваров что-то готовят: режут, месят, жарят, все шумно-весело, очень много народу, все смотрят на поваров, переговариваются. Сильный запах жирной жареной рыбы, довольно противный.
< Наверное, оттого, что я первого декабря был на книжной ярмарке «Non-Fiction» в Доме художника, и там, напротив гардероба, была целая площадка, целый зал кулинарной школы.>
Старый солидного вида чиновник объясняет мне, как красть деньги. Например, получать от разных организаций гранты на одно и то же исследование.
– Все равно никто не проверяет! – посмеивается он. – А станут проверять – тоже не страшно, откатишь проверяльщику, обычное дело. Все так делают.
У него доброе, открытое, симпатичное лицо.
< Но сначала предыстория.
Я работал в Вашингтоне, в Институте мира. Там была внутренняя электронная почта. Бывало, тенькает в компьютере, и выплывает письмо:
«Hey everybody! Free food on the fi fth fl oor!!! («Эй, народ, халявная жратва на пятом этаже!»)
Значит, кончился какой-то семинар или конференция, и осталась куча пиццы и тарталеток.
И сразу слышится топот по лестнице. Народ бежит за фрифудом. Причем вполне солидные люди бегут, пи-эйч-ди и всё такое.
Я поначалу брезговал. Континентальное воспитание. Но потом пару раз ходил, чтоб не отрываться от коллектива.
Тем более, какой там фуд? Ухватишь пиццы ломтик или колбасу с оливкой на шпильке, и все дела. >
Итак, сон
Сначала снилось то, что было на самом деле. Я пошел на семинар в центр Карнеги. Сижу, слушаю, вопросы задаю. Потом легкий ланч – та же пицца и тарталетки.
Ну, салат. Чай, кофе, пепси.