Миссис Твейл тоже подняла взгляд.

– Совершенно ясно, – сказала она, – что для начала нам предстоит определить причину, которая заставляет вас мямлить, когда, кажется, не составляет труда выражаться отчетливо и связно. Почему это происходит, как вы думаете?

– Ну, если человек ощущает застенчивость…

– Если человек ощущает застенчивость в чьем-либо присутствии, – перебила его миссис Твейл, – то лучшее средство, как я давно обнаружила, это вообразить персону, вызывающую приступ застенчивости, моющейся в маленьком тазу.

Себастьян хихикнул.

– Действует практически безотказно, – продолжала она. – Старики и люди некрасивые выглядят так смешно, что трудно сохранять серьезное выражение лица. В то время как молодые и симпатичные представляются столь привлекательными, что перестаешь их бояться, а порой даже уважать. Теперь закройте глаза и попытайтесь сами.

Себастьян посмотрел на нее, и кровь мгновенно прилила к его лицу.

– То есть вы…

Он не сумел закончить вопроса.

– Я не возражаю, чтобы вы это сделали в моем присутствии, – договорила за него миссис Твейл.

Он зажмурил глаза, и перед ним предстала Мэри Эсдейл в черных кружевах, Мэри Эсдейл на розовом диване в одеянии Petite Morphil[49] с известной картины Буше.

– Ну, вы уже почувствовали себя чуть менее застенчивым? – спросила миссис Твейл, когда он приоткрыл глаза.

Себастьян недолго смотрел на нее, а потом, охваченный глубочайшим стыдом при мысли, что ей теперь стало известно то, что происходит во внутреннем мире его фантазий, выразительно помотал головой.

– Не почувствовали? – И ее обычно тихий голос зазвучал вдруг громко и удивленно. – Это плохо. Похоже, в вашем случае не обойтись без хирургического вмешательства. Нужен будет хирург, – повторила она, отхлебнув еще немного кофе и глядя все это время на Себастьяна поверх чашки своими яркими и немного ироничными глазами.

– Однако, – добавила она, промокнув рот салфеткой, – еще есть вероятность добиться исцеления чисто психологическими методами. Существует, например, технология шока или вопиющей несправедливости.

Себастьян повторил ее слова с вопросительной интонацией.

– Уверена, вы знаете, что такое шокирующая, вопиющая несправедливость, – сказала она. – A non sequitur[50] в своих действиях. Например, вознаграждение ребенка за примерное поведение основательной поркой и досрочной отправкой в постель. А еще лучше выпороть его и отправить спать без всякой на то причины. Это великолепная несправедливость, совершенно бескорыстный и чисто платонический шок для дитяти.

Внутренне она улыбнулась. Последние слова особенно любил произносить ее папаша, когда говорил о христианском милосердии и благотворительности. Той чертовой благотворительности, с помощью которой он сумел совершенно отравить ей все детские и юношеские годы. Во имя ее он вечно окружал себя толпами нищего сброда, нуждавшегося в деньгах. Превратив то, что должно было быть их домом, в проходной двор и зал ожидания. Воспитывая ее посреди убожества и нищеты. Шантажом заставляя ее выполнять обязанности, к которым не лежала душа. Принуждая проводить все свое свободное время со скучными невежественными незнакомцами, тогда как хотелось только, чтобы ее оставили в покое. И словно этого было мало, он требовал от нее каждым субботним вечером читать XIII главу «Послания к коринфянам».

– Бескорыстный и чисто платонический шок, – повторила миссис Твейл, глядя на Себастьяна. – Как любовь Данте и Беатриче, – а потом, немного подумав, добавила: – А ваше хорошенькое личико однажды может стать для вас источником крупных неприятностей.

Себастьян от неловкости рассмеялся и постарался сменить тему.

– Да, но при чем здесь робость? – спросил он.

– Ни при чем, – ответила она. – Ей просто нет места. Шокирующие действия полностью вытесняют ее.

– Какие же действия?

– Те самые, которые совершаете вы, когда не знаете, что еще вам сделать или сказать.

– Но как вы осмелитесь? Имея в виду, что вы застенчивы…

– Придется совершить над собой насилие. Словно вы готовы покончить с собой, приставить револьвер к виску. Еще пять секунд, и наступит конец света. Тогда ничто другое больше не имеет значения.

– Но оно имеет значение, – возразил Себастьян. – И никакого конца света не наступит.

– Нет, но мир претерпит трансформацию. Шок создает совершенно новую ситуацию для вас.

– Неприятную ситуацию.

– Настолько неприятную, – подтвердила миссис Твейл, – что вам уже некогда думать о своей застенчивости.

На лице Себастьяна отчетливо читалось сомнение.

– Вы мне не верите? – спросила она. – Тогда давайте проведем репетицию. Я – миссис Гэмбл и прошу рассказать мне, как вы пишете стихи.

– Боже, это было отвратительно! – воскликнул Себастьян.

– А почему это получилось отвратительно? Потому что у вас не хватило ума понять, что это одна из тех просьб, которые невозможно удовлетворить, не шокировав собеседника. Я чуть не расхохоталась, слушая, как вы стали бормотать о каких-то психологических тонкостях, которые наша старая леди не смогла бы понять, даже если бы действительно захотела. А никакой подлинной заинтересованности не было и в помине.

– Но что еще мне оставалось? Она настаивала, что ей хочется знать, как я пишу.

– А я вам подскажу, – сказала миссис Твейл. – Вам следовало выдержать паузу секунд в пять, а потом очень размеренно и четко объяснить: «Мадам, я пишу стихи химическим карандашом на рулоне туалетной бумаги». А теперь произнесите эту фразу вы сами.

– Нет, не могу… Право же…

Он выдал одну из своих очаровательных умилительных улыбок, но вместо того, чтобы растаять, миссис Твейл лишь презрительно покачала головой.

– Нет, нет, не надо вот этих штучек. Со мной такое не пройдет, – сказала она. – Я совершенно не люблю детей. А что до вас, то вам должно быть стыдно прибегать к подобным трюкам. В семнадцать лет мужчине уже следует заводить детей, а не притворяться одним из них.

Себастьян покраснел и нервно рассмеялся. Ее прямота причиняла ужасную боль, но в то же время какая-то часть его существа радовалась ее манере общаться с ним, ее нежеланию сюсюкать, как это делали другие женщины.

– Прошу еще раз, и на этот раз вы скажете это, – настаивала миссис Твейл. – Давайте!

У нее был такой властный тон, что Себастьян подчинился без дальнейших жалоб и споров.

– Мадам, я пишу стихи химическим карандашом, – начал он.

– Это не шокирующее заявление, а блеянье какое-то, – прервала миссис Твейл.