В номере отеля познание этого нежного и музыкального свечения становилось все более полным. И по мере того как это происходило, синева снова разгоралась до чистого и ослепительного накала, а музыка претерпевала модуляцию до звучания грандиозности, кульминацией которой была полная тишина.

«Виллибальд, Вунибальд. Номер зачуханной гостиницы. И будем надеяться, что за стеной у него поселили пару, приехавшую провести медовый месяц из Германии». Подумаешь, выскочка! Демонстрирует, как умеет обращаться с этим своим светом! Но так все равно не перечеркнешь того факта, что он остается мелким торговцем старьем, сбывающим свой заплесневелый товар. И если он всерьез воображает, что может взять меня на испуг, заставить почувствовать стыд…

Но внезапно до Юстаса дошло то, что ведал другой. Он понял это не потому лишь, что был знаком с ним, не по одним только внешним признакам, а через акт отождествления, сравнения себя с ним. И в то же мгновение вновь осознал невыносимое уродство своего темного фрагментарного существования.

Позорно, позорно… Но он упрямо отказывался чувствовать стыд. Будь он трижды проклят, если позволит принудить себя к самоубийству. Да, трижды проклят, четырежды проклят!..

Посреди этого свечения и тишины его мысли походили на сгустки экскрементов, на звуки, которые производишь, когда блюешь. И чем отвратительнее они казались, тем более отчаянными становились его злоба и ненависть.

Чертов свет! Паршивый маленький и ничтожный человечишка! Но только теперь в злости он уже не находил больше возможности отдохнуть и перевести дух. Его ярость тоже полыхала, но ее огонь терялся в непонятно откуда лившемся свечении. И ругательства на четырех языках, которые он выблевывал из себя в тишину, с которой непостижимым образом сливался сам, только подчеркивали омерзительность того, чем он пытался эту тишину нарушить.

Вся приподнятость чувств от гнева и ненависти, все отвлекавшее от сути возбуждение теперь унялись, и он остался лишь с ничем не прикрытым опытом отвращения к себе. Болезненным изначально, но служившим источником новой боли. Потому что теперь ничем не прикрытый свет и непрерываемая тишина, которые он сделал объектами своей ненависти, заставили его снова взглянуть на себя, судить и вынести приговор.

Новые фрагменты его личности не замедлили появиться. Десять страниц Пруста, пробежка рысцой по Барджелло; святой Себастьян среди викторианских узоров и «Молодой человек из Уокинга». Fascinatio nugacitatis. Но все пустяки, которые когда-то увлекали его, сейчас представлялись не только до невозможности тоскливыми, но и в каком-то глубинном смысле выглядели проявлениями зла. А ему во что бы то ни стало приходилось упорствовать в своих пристрастиях, потому что альтернативой становилось полное самопознание и самоотрицание, что означало окончательную сдачу на милость свету.

И снова возникал образ Мими. И здесь ему тоже следовало проявить упорство, чтобы не быть окончательно поглощенным светом. Эти долгие послеобеденные часы в маленькой квартирке позади Санта-Кроче. Бесконечные холодные фрикции, трение тела о тело, не приносящее удовольствия. Adesso comincia la tortura. И это не кончалось, потому что он не в силах был заставить себя остановиться в страхе от того, что могло случиться потом. Пути к бегству не было. Оставалась только одна дорожка, которая все дальше и дальше уводила его в плен.

Неожиданно Бруно Ронтини слегка пошевелился и кашлянул. С какой-то неведомой прежде чувствительностью Юстас узнал бедную и мрачную спальню, куда проникал шум машин, ползущих в гору на пониженных передачах по крутым склонам на въезде в Перуджу. Но потом этот не имевший к делу никакого отношения образ померк, и опять воцарились свет и тишина.

Или все же существовал другой путь? Дорога, которая провела бы его мимо этих сгустков экскрементов его прежнего жизненного опыта и того проклятия, которое он навлек им на себя? В молчании и свете заключался недвусмысленный ответ: обходного пути не было, дорога вела только прямо. Ну, уж он-то знает об этом все, ему в точности известно, куда она ведет.

И если бы он следовал по ней, что произошло бы с Юстасом Барнаком? Юстас Барнак был бы мертв. Обратился в камень, в прах, исчез бы с лица Земли. И не осталось бы ничего, кроме этого проклятого света, этого дьявольского свечения в полной тишине. Ненависть разыгралась в нем с новой силой; но почти сразу вспышка радостного возбуждения потухла. Ему не осталось ничего, лишь холодное и страшное чувство отвращения, а вместе с отвращением – мучительное сознание, что и его ненависть и отвращение тоже были омерзительны.

Но лучше уж эта боль, чем ее альтернатива; лучше осознание своей низости, чем угасание всякого сознания. Что угодно, только не это! Пусть вечность длится эта тупая пустота, эта бесконечная похоть, лишенная всякого удовлетворения и удовольствия. Десять страниц Пруста, соседство цветов из воска со святым Себастьяном. Снова и снова. А потом повторение холодной как труп чувственности, неги и ласки, бесконечное бормотание под аккомпанемент «Возможно, лишь запора» и «Молодого человека из Уокинга». Тысячи раз, десятки и сотни тысяч раз. Легковесные шуточки про святого Виллибальда и такие же про святого Вунибальда. Про отца Веселило и его кадило, про отца Болталгио, и отца Болталгио, и снова отца Болталгио… И опять те же десять страниц Пруста, те же восковые цветы и святой Себастьян, те же карие, но слепые глаза-соски и пытка обязательной похотью, пока молодой человек из Уокинга бормочет Символ Веры, мямлит Санктус, шепелявит безукоризненно правильные идиоматически ругательства в сияющей тишине, которая делает каждое миллионное повторение еще более бессмысленным, чем предыдущее, но в то же время еще более милым сердцу в своей омерзительности.

И никакого выхода, никакого выбора, кроме как сдаться свету и умереть, погрузившись в тишину. Нет, все, что угодно, только не это, не это, не это…

А потом внезапно открылся путь к спасению. Прежде всего понимание того, что существовали другие знания. А не один только чудовищный сговор Бруно со светом. Не только галактика знаний, сводящихся к единственной возможности. О нет! Нет. Были и другие знания, которые уютно сочетались с его собственными. И все они концентрировались на нем самом, являлись проявлением заботы о его единственной и неповторимой темной сущности. И эта забота уподоблялась тени от простертых над ним крыльев многочисленных, оживленно щебечущих птах, закрывавших его от света, нарушавших треклятую тишину, приносивших отдохновение и облегчение, дававших благословенное право оставаться самим собой и не стыдиться этого.

Он предался блаженному отдыху посреди этого чирикающего хаоса, в центре которого он оказался и был бы только счастлив остаться навсегда. Но его ожидали еще более приятные сюрпризы. Так же неожиданно и без предупреждения наступила новая благословенная фаза его спасения. Он стал обладателем чего-то бесценного. Как он мгновенно понял, именно этого он был лишен на протяжении первоначальной череды ужасавших его вечностей – у него появился целый набор реально телесных ощущений. Он, например, чувствовал – на удивление прямо и непосредственно – живое тепло темноты за своими закрытыми веками; смутные голоса, которых он не помнил, доносились, тем не менее, откуда-то рядом; дало о себе знать люмбаго в области крестца; и еще тысячи совсем легких болей, давлений и напряженностей как изнутри, так и снаружи. Но какое же странное ощущение рези в нижней части внутренностей! Какая незнакомая прежде тяжесть и сдавливание груди некой силой извне!