Чувство, что изыскания в области максимизации социального благополучия очень актуальны, возникает в связи с тревожащими расхождениями в мировых показателях, связанных со счастьем и удовлетворенностью жизнью. Так, одни из наиболее высоких в мире показателей частоты самоубийств – в Эстонии, Венгрии, Японии и Китае: от 18 до 38 случаев на каждые 100 тысяч человек, и это в два – пять раз выше, чем в Великобритании и Италии. Оценка удовлетворенности жизнью населения Пакистана и Греции едва достигает значения 150 по 200-балльной шкале, тогда как в Испании и Бельгии она равна 185. Страны мира сильно отличаются друг от друга и по заболеваемости депрессией. Например, на Украине и в Китае регистрируется значительно больше случаев хронической депрессии, чем во Франции и в Мексике.

Как вы, наверное, уже догадываетесь, эти различия в очень большой степени связаны с культурой, а точнее, с местом страны на шкале «жесткость – свобода» – но не совсем так, как можно было бы предположить.

Благополучие – один из важнейших идеалов любого общества, но вопрос о том, каким должно быть общественное устройство, чтобы в максимальной степени обеспечить его достижение, остается открытым. Задолго до того, как я нашла объяснение культурных различий между нациями в действиях жесткости и свободы, многие социологи и философы заостряли внимание на одном из важнейших элементов пазла общественного благополучия: к чему должны стремиться общества – максимуму свободы или максимуму порядка? Сторонники свободы утверждали, что она способствует «самоактуализации», то есть реализации потенциала людей, а это, в свою очередь, обеспечивает социальное благополучие и экономический прогресс. Вместе с тем те, кто подчеркивал важность порядка, настаивали, что правила и предписания имеют критически важное значение для создания спокойного и стабильного общества, предоставляющего условия для всеобщего благоденствия.

Например, в диалоге «Государство» Платон выступает за патерналистскую власть некоего «философа-царя», который заботится о благе всего общества. В жестком городе-государстве порядок важнее, чем свобода волеизъявления. Одним из наиболее суровых указаний Платона была цензура для писателей, поэтов, художников и идей, которые он полагал опасными для населения своего гипотетического города. Схожим образом и легендарный китайский философ Конфуций в своих «Беседах и суждениях» выступает за устроенное по образцу семьи строго регламентированное государство, где император выступает заботливым отцом подданных, а те отвечают ему преданностью. Конфуций особо выделял идею ли, или «ритуального благочиния», согласно которой неукоснительное соблюдение приличий индивидами является средством поддержания порядка в обществе. Другую сторону дискуссии представляли так называемые киники – одна из древнегреческих сократических философских школ. Они полностью отвергали общественные нормы, считая их ярмом для свободы и самостоятельности. Киники считали, что человеческие существа разумны от природы, следовательно, необходимость в законах отсутствует. Чрезмерно жесткая система государственного управления сдерживает возможности обретения человеком добродетели, счастья и самодостаточности.

Дебаты о свободе и порядке не стихали и много позже. В XVII веке Томас Гоббс, считавший жизнь «скверной, грубой и краткой», в трактате «Левиафан» высказался в пользу правления абсолютного суверена – монарха. По его мысли, только сильный правитель способен прекратить нескончаемую жестокую войну всех против всех, в которую втянуто человечество. В труде «О свободе», опубликованном в 1859 году, Джон Стюарт Милль, напротив, выступал за более мягкую систему, в которой главенствует свобода волеизъявления. По Миллю, индивидуальность является залогом благополучия человечества, тогда как конформизм порабощает душу и тормозит прогресс. Свое слово в дискуссии сказал и Зигмунд Фрейд. В книге 1930 года «Цивилизация и ее тяготы» он обобщил свои взгляды на то, что считал фундаментальным противоречием между человеческим стремлением к свободе и ограничениями, которые накладывает на людей цивилизация в интересах общественного порядка. «Развитие цивилизации налагает ограничения на свободу, и правосудие требует, чтобы никто не нарушал этих ограничений», – писал он. Однако, как считал Фрейд, необходимость подавлять свои инстинкты и желания ради соответствия общественным нормам ведет к глубокой неудовлетворенности и всевозможным неврозам, включая чувство вины и тревожность.

Многовековая дискуссия так и не ответила на вопрос: что лучше для благоденствия человечества – свобода или принуждение?

Может ли быть, что ответ – ни одно, ни другое? Мы предположили, что и чрезмерная свобода, и чрезмерное принуждение будут неэффективны для общественного благополучия. А именно: слишком ограничивающая или очень жесткая среда серьезно ограничивает личный выбор и требует постоянного самоконтроля; с другой же стороны, излишняя вседозволенность граничит с беззаконием и хаосом. Таким образом, заключаем мы, каждая из этих крайностей была бы вредной для общественного счастья. Следовательно, насущным общественным идеалом может быть именно баланс принуждения и свободы.

Влиятельный французский социолог Эмиль Дюркгейм одним из первых указал на важность баланса между жестким и свободным. Исследуя проблематику европейской модерности[11] конца XIX века, Дюркгейм заметил, что люди стали меньше контактировать с традиционными религиозными институтами. Монархии и прочие ветхие политические структуры уступили место демократиям, предоставившим человеку беспрецедентные гражданские свободы. В то же время все больше людей оставляли устоявшиеся и солидарные сельские общины и переезжали жить в большие города. В результате люди получали большую свободу, но в окружении безразличных к их жизни незнакомцев часто чувствовали себя очень отчужденно.

Как такие перемены в жизни общества сказались на поведении человека? В своей знаменитой монографии «Самоубийство» Дюркгейм утверждал, что люди с большей вероятностью лишают себя жизни либо в очень ограничивающих обществах, либо в чрезмерно дезорганизованных. Аномический суицид, как его назвал Дюркгейм, является результатом жизни в обществе с дефицитом четких поведенческих норм. В таких условиях людям не хватает ориентиров, и это приводит к разочарованности. «Вне зависимости от каких-либо внешних регулятивных факторов наша способность чувствовать сама по себе является ненасытной и бездонной прорвой. Но если ничто не сдерживает эту способность извне, она может быть лишь источником мучений», – писал Дюркгейм. С другой стороны, он предположил, что фаталистическое самоубийство проистекает из желания умереть, чтобы не жить под неизменным авторитарным контролем. К этому виду самоуничтожения прибегают люди, «безжалостно лишенные будущего, чей энтузиазм грубо удушается жестокой дисциплиной».

Схожие аргументы выдвигал и знаменитый психолог и философ Эрих Фромм, основываясь, правда, на совершенно ином материале – собственном опыте свидетеля того, как к власти в Германии пришли нацисты. Эмигрировав в начале 1930-х сначала в Швейцарию, а затем в США, он начал работать над книгой «Бегство от свободы»[12], в которой рассматривается проблематика авторитаризма. Как и Дюркгейм, Фромм признавал, что современность порождает особые социальные проблемы, особенно в том, что касается свободы личности. В относительно свободных западноевропейских обществах начала ХХ века человек мог делать личный выбор своего образа жизни, верований и модели поведения, однако его связи с социумом ослабевали. Такая новообретенная свобода, отмечал Фромм, вызывает у многих чувства отчужденности, оторванности и неупорядоченности, которые не могут не вызывать сильное экзистенциальное беспокойство. Он предположил, что люди ищут прибежища в авторитаризме и конформизме, чтобы вернуть в свою жизнь некое подобие порядка. «Современный человек все еще охвачен беспокойством и подвержен соблазну отдать свою свободу всевозможным диктаторам – или потерять ее, превратившись в маленький винтик машины: не в свободного человека, а в хорошо накормленный и хорошо одетый автомат», – писал он.