Именно Соук рассказала мне о Санта-Клаусе, о его струящейся бороде, красном костюме и набитых подарками санях с бубенцами на упряжке; я поверил, как верил всем ее рассказам о воле Божьей – точнее, воле Господа, как называла его Соук. Ушиб ли я палец на ноге, свалился ли с лошади или поймал в ручье крупную рыбу – все это, дурное и хорошее, было, по ее мнению, волей Господа. Пугающее известие из Нового Орлеана тоже пришло по Его воле: отец приглашал меня в город отпраздновать вместе Рождество.

Я рыдал; мне вовсе не хотелось ехать. Ни разу в жизни я не покидал нашего крошечного, затерянного среди лесов, ферм и рек алабамского городка. Ни разу не засыпал вдали от Соук: перед сном она непременно ерошила мои волосы и целовала меня. К тому же я боялся чужих людей, а отец был мне как чужой. Пусть мы с ним и виделись, помнил я его плохо и понятия не имел, какой он человек. Но Соук сказала: «Такова воля Господа. И потом, как знать, Дружок, вдруг ты увидишь снег!»

Снег! Пока я не научился читать сам, Соук читала мне сказки, и почти во всех был снег, много снега. Ослепительные, белоснежные, сказочные сугробы. Я мечтал о снеге, мне хотелось увидеть, почувствовать и потрогать это загадочное волшебство. Разумеется, ни я, ни Соук в жизни не видели снега – где его возьмешь в жаркой Алабаме? Не знаю, с чего Соук решила, что в Новом Орлеане он будет, там ведь еще жарче. Но это и не важно. Она просто хотела подбодрить меня перед поездкой.

Мне купили новый костюм. К лацкану прикрепили карточку с моим именем и адресом – на случай, если потеряюсь. Видите ли, мне предстояло ехать одному. На автобусе. Все думали, что карточка меня спасет от любых напастей. Все, кроме меня. Я страшно робел. Робел и злился – на отца, этого чужака, по вине которого я под самое Рождество тащусь к черту на кулички, покинув дом и любимую Соук.

До Нового Орлеана было около четырехсот миль[78]. Первая остановка – в Мобиле. Там я пересел на другой автобус и еще целую вечность катил по болотам и вдоль побережья, пока наконец не прибыл в шумный город, звенящий трамваями и битком набитый опасными чужеземцами.

То был Новый Орлеан.

Вдруг, когда я сходил с автобуса, какой-то человек подхватил меня на руки и крепко-крепко обнял; он смеялся и плакал – высокий красивый мужчина смеялся и плакал! А потом он спросил:

– Ты что, не узнал меня? Не узнал папу?

Я не смог вымолвить ни слова. Дар речи вернулся ко мне только в такси.

– Где он? – спросил я.

– Наш дом? Недалеко…

– Не дом. Снег.

– Какой еще снег?

– Я думал, тут будет много снега.

Папа странно на меня посмотрел, а потом все же рассмеялся.

– В Новом Орлеане снега не бывает. По крайней мере, на моей памяти не было. Но прислушайся: слышишь гром? Скоро пойдет дождь!

Не знаю, чего я испугался больше: грома, ослепительных зигзагов молний, что исчертили небо, или родного отца. Той ночью, когда я улегся в кровать, за окном все еще лило. Я помолился и попросил Господа, чтобы он поскорей вернул меня обратно домой, к Соук. Как же мне было уснуть без ее поцелуя на ночь? Ясное дело, никак. Тогда я принялся гадать, что мне подарит Санта-Клаус. Вот бы получить ножик с перламутровой ручкой! И большую мозаику-головоломку. И ковбойскую шляпу, а к ней – настоящее лассо. И духовое ружье, чтобы стрелять по воробьям. (Несколько лет спустя, когда у меня появилось духовое ружье, я подстрелил пересмешника и виргинскую куропатку – по сей день помню свое раскаяние и горе; с тех пор я никого не убивал, а всех пойманных рыб бросал обратно в воду.) Еще мне хотелось коробку цветных карандашей. А больше всего, конечно, я мечтал о радио, но эта мечта не могла сбыться: среди моих знакомых не набралось бы и десяти обладателей радио. Не забывайте, в стране царила Великая депрессия, и в южных штатах дома с радио и холодильником были редкостью.

У моего отца было и то и другое. Казалось, у него было вообще все: автомобиль с откидным сиденьем вместо багажника, не говоря уже о хорошеньком розовом особняке во Французском квартале с коваными балконами и тайным внутренним двориком, где цвели цветы и журчал прохладный фонтан в виде русалки. Еще у него было полдюжины, а то и добрая дюжина подружек. Как и мать, отец не создал второй семьи, но у обоих имелись воздыхатели; в конце концов, по собственной воле или нет, они оба дошли до алтаря (отец дошел аж шесть раз).

Как вы понимаете, мужчина он был обаятельный и обаял немало людей – но только не меня. Мне ужасно не нравилось таскаться с ним по гостям: он вздумал показать меня всем знакомым – от банкира до цирюльника. И, разумеется, всем подружкам. А самое ужасное, он без конца меня обнимал, целовал, хвастался мною. Я сгорал со стыда. Нашел кем хвастаться! Я был обычным деревенским мальчишкой, верил в Христа и прилежно молился. Даже в Санта-Клауса верил. А дома, в Алабаме, я всюду, за исключением церкви, бегал босиком – и зимой и летом.

Адской пыткой было таскаться с ним по улицам Нового Орлеана в туго зашнурованных жарких, свинцовых ботинках! И кормили там ужасно; даже не знаю, что было хуже – ботинки или еда. Дома я привык к жареной курице, капусте, лимской фасоли, кукурузным лепешкам и прочим вкусностям. А новоорлеанские рестораны!.. Никогда не забуду, как мне в горло скользнула первая устрица – это был сущий кошмар. Лишь десятки лет спустя я отважился съесть вторую. От одной мысли о пряной и острой креольской кухне у меня начиналась изжога. Нет уж, сэр, увольте! Дайте мне лучше сухарей прямо из печки, молока прямо из-под коровы и домашней патоки прямо из ведра.

Мой бедный папа даже не догадывался, как мне плохо. Конечно, сам я не подавал виду и уж точно никогда не заикался об этом вслух, но дело-то было в другом: ему стоило больших трудов добиться от матери официального разрешения взять меня к себе на Рождество.

Помню, он спросил:

– Скажи честно, ты хочешь переехать в Новый Орлеан и жить тут со мной?

– Я не могу.

– Что значит «не могу»?

– Я скучаю по Соук. По Принцессе. Это наша собачка, рэт-терьер, такая забавная! Мы оба ее очень любим.

– А меня ты разве не любишь?

Я отвечал:

– Люблю.

По правде сказать, если не считать Соук, Принцессы, родственников и маминой фотографии на тумбочке у кровати, я толком и не знал, что такое любовь.

Впрочем, скоро узнал. За день до Рождества мы с папой гуляли по Канал-стрит, и я вдруг остановился как вкопанный: меня очаровал волшебный предмет в витрине магазина игрушек. То был большой самолет, зеленый с красным пропеллером – в него можно было забраться и ехать, крутя педали, как на велосипеде. Я почему-то не сомневался: если крутить их достаточно быстро, он поднимется в небо и полетит. Вот это был бы полет! Я прямо увидел родных, которые стояли внизу и, разинув рот, смотрели, как я летаю в облаках. Бывает же такое! Зеленый самолет! Я смеялся, смеялся и не мог остановиться. Это был мой первый поступок, от которого отец немного приободрился, хоть он и не понимал, с какой стати я так хохочу.