Сегодня моя жизнь изменится. Я вступлю в новый мир, опьяняющий мир кинематографа. Я задыхаюсь дома. Задыхаюсь. Моя будущая жизнь словно известна мне наперед. Родители уже все за меня решили: что я стану делать, на ком я женюсь, сколько у меня будет детей, где буду жить, что буду есть по воскресеньям… Мне не хочется иметь детей, не хочется жениться, не хочется в высшую школу. Хочется чего-то другого, а чего — я не знаю… Кто знает, чем кончится это приключение? Профессия, любовь, радости, неудачи? Я не знаю. Но знаю, что в семнадцать лет можно надеяться на все что угодно, вот я и надеюсь на все что угодно и даже больше».

Почерк был странный, вытянутые буквы. Хвостики слов иногда съеживались, как поджатые лапы. Как культяпки. Едва читаемый текст. И бумага желтая, в пятнах. Кое-где чернила выцвели, не разберешь. Ближе к середине целые страницы слиплись, их трудно разделить, не порвав. Жозефина перевернула страницу, чтобы читать дальше.

«До последнего времени я и не жил. Я повиновался. Родителям, преподавателям, тому, что предписано делать, что полагается думать. До последнего времени я был немым отражением, хорошо воспитанным отражением в зеркале. Никогда не был собой. Да и вообще я не знал, что такое «я». Словно я только родился, а на меня уже надели готовую одежку… Благодаря этой работе я, возможно, открою, кто я на самом деле и чего жду от жизни. Хочется знать, на что я способен, когда свободен. Мне семнадцать. И мне плевать, что могут не заплатить. Да здравствует жизнь. Да здравствую я! Впервые во мне поднялся ветер надежды… Это так здорово — ветер надежды…»

Это был личный дневник.

Как он попал в помойку? Чей он? Кого-то из этого дома, иначе как бы он сюда попал… Но почему его выкинули?

Жозефина зажгла свет в кладовке, села на пол. Под руку попалась картофельная кожура, прилипла к ладони. Она брезгливо отбросила кожуру, вытерла руку о джинсы, спиной оперлась о мусорный бак и вновь принялась за чтение.

«28 ноября 1962 г.

Я наконец встретился с ним. С Кэри Грантом. Звездой этого фильма вместе с Одри Хепберн. Он красавец! Остроумный и такой простой… Он заходит в комнату и заполняет ее целиком. Вокруг все меркнет. Я как раз нес кофе начальнику осветителей, который даже не сказал мне спасибо, и увидел, как снимают сцену. Они никогда не идут по порядку, как в фильме. И снимают всего по две-три минуты. Режиссер говорит «стоп», и они обсуждают какую-нибудь мелочь, ничтожную деталь, и начинают сначала, и так несколько раз подряд. Не знаю, как это у актеров получается… Надо постоянно изображать совершенно разные чувства или же повторять одни и те же, но по-разному. И к тому же все должно получаться совершенно естественно! Кэри Грант начал спорить с режиссером, ему казалось, что от заднего света его уши будут выглядеть на экране большими и красными. Понадобилось наклеить ему за ушами полоски непрозрачного скотча, а кто же должен найти непрозрачный скотч в мгновение ока? Я. И когда я вошел, потрясая катушкой скотча, гордый тем, что нашел ее так быстро, он сказал мне спасибо и добавил: «Разве мой персонаж будет привлекателен, обладай он большими красными ушами, правда, my boy[26]?»

Он так и назвал меня — «my boy». Словно создал какую-то связь между нами. Первый раз, когда он мне это сказал, я аж подпрыгнул, мне казалось, я неправильно расслышал. Но когда он сказал «my boy», он посмотрел мне в прямо глаза — ласково, с интересом. Я был потрясен.

«Нужно как минимум пятьсот мелких деталей, чтобы понравиться, — вот что он еще добавил. — Ты уж поверь, my boy, я долго прорабатывал детали и в пятьдесят восемь лет знаю, о чем говорю…» Я посмотрел, как он играет свою сцену, и был ошеломлен. Он входил в роль и выходил из нее так, словно куртку снимал. С тех пор как он заговорил со мной, моя жизнь больше никогда не будет прежней. Словно он уже не Кэри Грант, некий герой с обложки «Пари Матч», а Кэри… Мой Кэри, только для меня.

Говорят, Одри Хепберн согласилась сниматься в этом фильме только при условии, что он будет ее партнером… Она его обожает! В фильме есть забавная сцена, где она ему говорит:

— А знаете, что в вас не так?

Он с беспокойством смотрит на нее, и она с широкой улыбкой отвечает:

— А все в вас так.

Это правда, в нем все так. Ничто не режет ни глаз, ни ухо.

В фильме снимался один французский актер по имени Жан Марен. Он не говорит по-английски, ну, или говорит еле-еле, и ему все диалоги написаны транскрипцией. Это ужасно смешно, и все над ним хохочут.

8 декабря 1962 г.

Наконец-то! Мы стали друзьями. Когда я прихожу на площадку и он в этот момент не снимается и ни с кем не разговаривает, он делает мне небрежный знак рукой — дескать, привет, эй, рад тебя видеть… и я густо краснею.

Между двумя сценами он заходит ко мне и задает мне уйму вопросов про мою жизнь. Он все хочет знать, но мне нечего ему рассказать. Я говорю, что родился в Мон-де-Марсан, его смешит это название — Мон-де-Марсан, что мой отец руководит угледобычей во Франции, что он окончил Политехническую школу, это самая престижная высшая школа во Франции, что я единственный сын, я окончил среднюю школу на «отлично» и мне семнадцать лет…

Он говорит мне, что когда ему было семнадцать, он уже пережил тысячи жизней… Повезло же ему! Он спросил меня, есть ли у меня подружка, и я опять покраснел как рак! Он словно и не заметил. Такой деликатный…

Если бы он знал, что существует девушка, дочка друзей моих родителей, с которой мы заранее обручены, он бы удивился. Она рыжая, тощая, и у нее влажные руки. Зовут Женевьева. Каждый раз, когда она приходит с родителями в гости, ее сажают рядом со мной за стол, и я не знаю, о чем с ней говорить. У нее еще усики над верхней губой. Родители смотрят на нас и говорят: «Это нормально, они робеют друг перед другом», — а мне хочется бросить на пол салфетку и убежать в свою комнату. Она моя ровесница, но ей с тем же успехом можно дать в два раза больше. Она совершенно меня не вдохновляет. И не заслуживает названия «подружка».

Он влюблен в актрису по имени Дайан Кэннон. Показывал мне ее фотографию. Мне она показалась слишком накрашенной, как-то слишком у нее много волос, слишком много ресниц, слишком много зубов, всего чересчур… Он спросил мое мнете, и я сказал, что, на мой вкус, она слишком напудрена, и он со мной согласился. Он ругается с ней, просит ее быть естественней. Сам он не пользуется макияжем, он всегда загорелый и утверждает, что загар — это лучший в мире макияж. Вроде бы она собирается в Париж на Рождество. Они договорились провести сочельник с Одри Хепберн и ее мужем Мелом Феррером в их большом доме на окраине Парижа. Одри Хепберн придирчиво относится к одежде. У нее на каждый случай три одинаковых костюма, мало ли что… и у нее французский портной. Всегда…»

В бытовке сработал таймер. Свет погас, Жозефина оказалась в полной темноте. Она встала, на ощупь нашарила выключатель, снова его включила и оставила на всякий случай включенным фонарик, для следующего раза. Вновь осторожно опустилась на пол.