Не хочу жениться, не хочу заводить детей, не хочу быть инженером, — это я знаю точно… а все остальное не могу понять.

Если он предложит мне уехать вместе, я последую за ним…»

Опять сработал таймер, погас свет, и Жозефина встала, чтобы включить его. Выключатель был липким и влажным, и от запаха помойки ее чуть не стошнило. Но так хотелось читать дальше…

«Мне поскорее хотелось узнать историю его матери. Кажется, это сильно на него повлияло. Он говорит, что не доверяет женщинам из-за того, что случилось с его матерью. Кажется, он рассказал об этом Хичкоку, который воспользовался этим для своего фильма «Дурная слава» с Ингрид Бергман. В диалоге с Ингрид Бергман персонаж, которого он играет, говорит: «Я всегда боялся женщин, но в конце концов это пройдет».

«И это чистая правда, my boy, но я над этим работаю». Он говорит, что надо работать над отношениями с людьми, не пользоваться раз и навсегда устоявшимися схемами. «Я вот, my boy, из-за этой истории с матерью всегда более свободно чувствовал себя с мужчинами. Я мог им доверять. Предпочитаю жить с мужчиной, чем с женщиной».

Он уже откровенничает со мной, подумал я. Откровенничает, как с другом. И я был безгранично счастлив, что он мне доверяет… Нужно было, чтобы я рассказал о нем кому-то, и я рассказал Женевьеве. Я не все ей рассказал, лишь несколько вещей вроде этой. На нее это, похоже, не произвело никакого впечатления. Думаю, она немного ревнует… а она еще знает далеко не все!

У нас не слишком много времени для разговоров на съемочной площадке, потому что нас все время перебивают, но когда я пойду выпить этот пресловутый стаканчик в его отель, я задам ему множество вопросов. Он обладает удивительным искусством общаться с людьми, с ним чувствуешь себя абсолютно свободно, я совершенно забываю, что это знаменитый актер. Звезда первой величины…»

Впереди были еще страницы и страницы…

Жозефина перескочила в конец, чтобы узнать, чем закончилась вся история.

Ей казалось, что она читает роман.

Дневник заканчивался письмом Кэри Гранта к тому, кого она назвала Скромным Юношей. Тот добросовестно переписал его в дневник. Даты не было. Он только пометил: «Последнее письмо перед тем, как он покинул Париж».

«Му boy, запомни вот что: каждый сам несет ответственность за свою жизнь. Не нужно никого винить за свои ошибки. Каждый сам кузнец своего счастья, а порой — и главная преграда на пути к нему. Ты сейчас только начинаешь свою жизнь; моя клонится к концу. Я могу дать тебе только один совет: слушай, слушай тихий голосок внутри себя, прежде чем отправишься по дороге жизни… А когда расслышишь, следуй ему слепо, без колебаний. Не давай никому сбить себя с толку. Никогда не бойся требовать и добиваться того, к чему у тебя лежит душа.

Вот это и будет тебе труднее всего, my boy. Ты так вбил себе в голову, что ничего не стоишь, что не можешь вообразить себе действительно яркое, счастливое будущее, в котором оставишь свой след. Но ты молод, ты еще можешь стать другим, и ты не обязан жить так, как живут твои родители.

Love you, my boy…»

Что сделал Юноша после окончания съемок? Поехал ли он за Кэри Грантом? И почему эта черная тетрадка с кучей драгоценных воспоминаний выброшена в мусор?

Жозефина утерла лоб ребром ладони, отложила дневник Юноши и вновь взялась за поиски тетради Зоэ.

Тетрадь отыскалась в последнем контейнере. В мусорном мешке она соседствовала с дырявым свитером Зоэ, комком шерсти Дю Геклена, линялым носком и какими-то рваными бумажками. Ифигения выбросила ее не нарочно. Она наверняка прихватила тетрадь с кучкой рваных листков на столе у Зоэ.

«Если бы я начала с другого конца, я нашла бы ее сразу, — подумала Жозефина. — Но тогда я не нашла бы этот дневник!»

Она прикрыла дверь в бытовку и поднялась к себе. Тщательно вычистила черную тетрадь Зоэ. Протерла губкой обложку, положила на видное место на кухонном столе. Спрятала дневник Скромного Юноши в выдвижной ящик своего письменного стола.

И рухнула в постель.

В семь утра пришли мусорщики и вытряхнули все помойные баки.

Ифигения сморщила нос и скорчила ужасную рожу. Ее ожидала встреча по поводу приема на работу, и у нее аж голос сел от страха. Секретарша в кабинете подолога, это ей подходит. Врачи никогда не останутся без работы. Люди уже забыли, откуда у них ноги растут. Ходят кое-как. Не знают, где у них мыщелок, а где лодыжка. Думают, может, это названия каких-то полевых цветов.

Последний раз она ходила на собеседование перед тем, как встретить того человека, от которого видела потом столько горя. Она даже имя его не хотела произносить, опасаясь, что он вновь возникнет на горизонте. Ее тогда приняли. Она проработала шесть лет у двух диетологов и диабетологов в девятнадцатом округе. Она называла их доктор Тяп и доктор Ляп, так они были похожи. Оба серенькие, гладкие, с маленькими карими глазками и жидкими взъерошенными волосами; впрочем, оба довольно милые. Ей пришлось уйти, когда родилась Клара. Слишком много работы, кормилицы на найдешь, бессонные ночи и муж, который бьет. Она уже не знала, как объяснить пациентам, почему у нее постоянно появляются новые синяки и кровоподтеки. Доктор Тяп сказал, что они вынуждены с ней расстаться, а доктор Ляп добавил, что это плохо попахивает, подозрительные какие-то отметины. Или Ляп первый начал говорить, она уж не помнит… Пришлось уйти. Человека, имени которого она не хотела называть, через месяц арестовали за нападение на полицейского. И с тех пор он сидел на нарах. Туда ему и дорога! Она убежала с детьми. Нашла место консьержки в одном из дорогих парижских районов. И каждый день радовалась. Жилье, свет, отопление, бесплатный телефон, пять недель каникул, никаких налогов на жилище, а взамен пять часов ежедневной работы и присутствие на месте по ночам. Тысяча двести пятьдесят четыре евро в месяц, к которым прибавлялась плата за работу по дому и глажку у частных клиентов. Сладкая жизнь, ничего не скажешь! Она фыркнула погромче, чтобы прокачать сдавленное страхом горло. Дети в хорошей школе, общаются с нормальными детьми, тетрадочки у них в порядке, и училки никогда не бастуют! Жизнь богатых, конечно, в чем-то порочна, но, ей-богу, с бытом стало намного легче!

Но сейчас ей и ее привратницкой угрожает опасность.

Ей нужно иметь запасной аэродром. Нужно обеспечить отступление.

— Я не позволю закласть себя, как пасхального агнца! — изрекла она, призывая в свидетели буколическую картину на стене, на которой паслись овечка и ягненок, а за ними из чащи следил голодный волк. — Нет уж, волк сломает об меня зубы!

Она могла говорить сама с собой вслух, все равно одна в приемной.

Тут дверь открылась и какая-то женщина поманила ее в кабинет, где стоял стойкий запах маргариток — так порой пахнет в кабинетах врачей. Тяжелый, искусственный аромат. Женщина несла чашку чая на блюдце. Она прошептала Ифигении, прежде чем впустить ее в дверь: «Вот увидите, он не слишком-то приятный человек».