Должен быть у писателя какой-то поворотный момент в биографии. Какая-то мелочь должна случиться, чтобы к Копернику человек обратился, к крестьянам потянулся.

Лев Николаевич Толстой очень любил плавать.

И жизнь он понимал как никто другой.

Приехал к нему Чехов, и Лев Николаевич сразу потащил его в воду. Первый серьезный разговор про жизнь и смысл ея у Толстого и Чехова произошел в воде. Оба стояли по горло в воде и говорили, говорили.

А Чехов конфузится свидетелей, пенсне все поправляет, но возражает, конечно, среди кувшинок. Ряска у берега плещется. Карасики, плотвички снуют. Пескарик глупенький в палец ноги Льва Николаевича ткнулся, но не отвлёк гения. Солнышко высоко-высоко. Ракита склонилась над прудом, наглядеться-наплакаться на себя не может. Корова вышла из зарослей, посмотрела и жевать траву перестала. Выбежала баба дородная с хворостиной и по бокам сытым корову несильно вразумляет. Корова со вздохом поворотилась, и мычание разнеслось окрест, густое, сметанное, летнее.

Потом граф и доктор, оступаясь и конфузясь (доктор чуть более, граф же чуть менее), по мокрой траве из пруда стали выходить, что тебе нимфы, рекомые иначе озерные девы. Потом пили чай, и Толстой, привычно оттопырив мизинец, изящно держал чашку над кремовым блюдцем и говорил, что Чехов жизни совсем не знает, не понимает жизни и боится её. Свидетели чайного разговора смиренно стояли под верандой в тени черёмухи.

И Чезаре Ломброзо к Толстому приезжал, чтобы презентовать свою коллекцию преступных типов личностей.

Про дегенератов Толстой слушал очень внимательно, переспрашивал про вырождение инстинктов, записал в книжечку серебряным карандашиком определения кое-какие.

А потом спросил у воодушевлённого рассказом про преступных мудаков Чезаре: и что, мол, помогает ваша классификация в жизни? делает ли она вас счастливее? вы жизнь вообще знаете ли? Раз вы влёт можете определять, кто завтра человека зарежет или ещё того хуже, то, надо понимать, считаете, что жизнь знаете? Нет, говорит Толстой, не знаете вы жизни, гостюшка, совсем не знаете. Посмотрите вокруг! (Тут Чезаре Ломброзо посмотрел вокруг.) Видите людей? – спрашивает сребробрадый гений. Вижу, заинтересованно отвечает Ломброзо, метко выстреливая взором лица свидетелей беседы. Очень вижу, уточняет. А я с ними живу, говорит Толстой, который год и без всякой классификации знаю, что люди они несчастные и способные на любую скверну. Не знают жизни потому что. И никто им помочь не в силах, ни царь, ни церковь… разве что я иногда наставлю. Потому как я жизнь знаю, Чезаре. Ох, как я её знаю. А не знал бы я жизни, разве я б так говорил?

Тут Чезаре замешкался, не нашелся, что ответить. Всё зачарованно смотрел на окружающих, у него же его типология в башке намертво засела.

Пойдёмте купаться, предлагает внезапно Толстой. Пойдёмте нырять и плавать! Кто кого обгонит, тот и прав! Засмеялся в тишине.

Пошли плавать. Чезаре Толстого в воде догнать не мог. Толстой резал гладь мощными гребками своего ладного аристократического тела, то внезапно являя белое свое естество, то пеня волны загорелыми частями.

Жизнь-то вы не знаете, – это когда на берег уже вышли, говорит Толстой. Не понимаете её. Чезаре отдышаться пока не может. А туда же, говорит Толстой, хотите учить меня, кого мне карать, а кого нет. На основании ваших наблюдений за уродами. Да я тут годами… и то!

Давайте я вас подниму, внезапно предлагает Толстой. И поднимает гостя мощным взмахом хлеборобных писательских рук чуть ли не выше своей буйной головы. Чезаре в воздухе и обмяк, хоть и полицейского прошлого был человек. Вот она какая, жизнь, говорит Толстой, всё ещё держа Ломброзо в воздухе, вот она какая! Жалко, что вы её не знаете, конечно.

Когда Ломброзо уезжал от Льва Николаевича, Лев Николаевич вызвался его проводить, попутно сказав Софье Андреевне, что и она жизнь совсем не знает, не понимает её и боится.

Когда Ломброзо оглянулся в последний раз на толстовский дом, он увидел, как Софья Андреевна с изменившимся лицом идёт к пруду.

Так как же нам жизнь-то понять? – услышал итальянец голос графа, который обнял его за плечо.

Это нон-фикшн.

Цитата:

«Ломброзо отнес писателя к больным гениям на основании его якобы болезненной наследственности, капризов и чудачеств в юности, его эпилептических припадков с галлюцинациями и раздражительности. Он планировал подтвердить эти догадки во время личной встречи с писателем. Однако увиденное в Ясной Поляне разубедило его. Хозяин предложил выкупаться; они поплыли, и вскоре Ломброзо начал отставать от Толстого. Выйдя на берег, он выразил удивление физической силой писателя, которому было почти семьдесят лет. В ответ тот, по словам Ломброзо, «протянул руку, оторвал меня от земли и поднял вверх, как щенка».

Позже их беседа зашла в тупик. Основатель криминальной антропологии был задет той безапелляционностью, с которой хозяин отверг его теорию о врожденном преступном типе. В свою очередь, у Толстого сложилось впечатление о госте как об «ограниченном и мало интересном болезненном старичке». Позже он говорил, что «никакой наследственности не верит». В романе «Воскресение» (1899), вышедшем через два года после визита Ломброзо, его теории объявлены далекими от жизни. Сам писатель заметил как-то в разговоре, что взгляд Ломброзо на преступность, «к счастью, провалился совсем, когда серьезная критика занялась им вплотную».

Если Ломброзо признал, что ошибался в своих предположениях о болезненности Толстого, его последователь Макс Нордау, никогда не видевший писателя, продолжал находить в нем патологию. В его скандально известной книге «Вырождение» (1892) Толстому посвящена целая глава».

Цитата закончена.

Пелевин, Хармс, то-сё… Стыдно слушать. Апломб, с которым выступают некоторые ценители моего дара размешивать тюрю, смутил бы и Ломброзо, и Толстого, и самого Макса Нордау, одновременно и очень сильно. Не знают эти ценители жизни, не понимают её.

Традиция. Произнесёшь это слово и наполняешься каким-то тихим мерцающим светом.

Тра-ди-ци-я…

В 1878 году Оксфордский университет присвоил нашему горячо любимому писателю Ивану Сергеевичу Тургеневу почётную степень «доктора общественного права». И. С. Тургенев стал почётным профессором в Оксфорде.

А в 1842 году Иван Сергеевич Тургенев хотел защитить диссертационное сочинение в Московском университете. По философии. О чём подал положенное прошение университетскому начальству, присовокупив бумаги из Петербургского университета, в котором Тургенев надлежащим образом получил диплом кандидата на соискание степени.

17 марта 1842 года ректор Московского университета передал особым нарочным прошение Тургенева на философский факультет «для рассмотрения» и внесения предложений по этому вопросу. Декан философского факультета (на котором было два отделения) сообщил ректору отдельным рапортом, что не возражает против попытки Ивана Сергеевича Тургенева стать доктором философии. Но присовокупил в сопроводительном письме, что в университете, при наличии факультета философии, нет кафедры философии и нет профессора, преподающего собственно философию. В конце рапорта декана философского факультета об отсутствии в университете кафедры философии испрашивалось позволение ректора и властей принять «в последствии» на работу в университет 1 (одного) профессора философии. Потому как на философском факультете Московского университета нет такого профессора, способного принять к рассмотрению защиту сочинения Тургенева, против попытки которого декан философского факультета решительно не возражает.