— Почему женщина если влюбляется, то до самой подкорки? — посмотрела почти влюбленным взглядом на него Нана.

— Вы так развлекаетесь. Шучу. Ей кажется, что все происходит по любви, нет, только по поступкам. Самое большее, что может случиться у женщины по любви, — это дети. Но дети у них уже есть.

— Кажется, я понимаю… А они вместо развлечений застряли на стадии переговоров.

«Умненькая», — снова заметил про себя Кирилл и ментально вызвал Мефодия.

Лаборантка прибавила звук:

— На ночь есть вредно.

— Я есть хочу. Как ты не понимаешь? Слышишь?

— А завтра за прессом в зал?

— Да, завтра за прессом в зал.

— Не понимаю.

— Просто расслабься.

— Вряд ли это поможет.

— Да, ты неисправим, ты все равно будешь ссать на край унитаза.

— Чувствую, назревает маленькая война, — засмеялся знакомому сюжету Кирилл.

— Лучше уж переговариваться, чем воевать, — моментально появился Мефодий.

— Естественно, — обернулся Кирилл, — но проблема в том, что все хотят говорить, но разучились слушать. А может, никогда и не умели. Никогда. Поэтому и переговоры чаще всего переходят в агрессивные, когда одна сторона пытается во что бы то ни стало переговорить другую, заговорить, уговорить, чтобы любым макаром навязать свою точку зрения, свои правила игры, где роль победителя уже не оговаривается. Часто переговоры заканчиваются смертью одной из сторон.

«Нравится?» — кивнул он Мифе, указывая на лаборантку.

«Матильда лучше», — ответил взглядом Мифа.

«Зато эта умеет крутиться и по часовой, и против».

«Не заметил».

— Вы умеете крутиться против часовой стрелки?

— Это же каменный век. Я здесь не для этого, — обиделась лаборантка.

«Я же говорю тебе — не Матильда. Лучше ее нет».

— Ладно, не будем торговаться, мы же не на бирже. Спасибо, — поклонился он Нане. — Мы пойдем. Кстати, что на бирже, Мифа? — перевел тему разговора на деловую Кирилл, когда они двинулись к выходу. Он не любил обижать девушек. Но часто чем больше не любишь что-то делать, тем лучше это получается.

— Все торгуют фьючерсами, так как прошлое и настоящее уже продано.

— Как всегда. Одни спекулируют прошлым, другие сдают под ценные бумаги настоящее. Будущее — это рынок для самых рисковых.

— Биржу лихорадит. Акции кортизола поднимаются, окситоцина — падают.

— Да, это война. Никто не слышит, как она приближается, — стал ковырять мизинцем ухо Кирилл. — Слух и зрение — вот что сейчас страдает у человечества. Не надо быть музыкантом, чтобы слышать других, надо просто понимать, что им нужно, чтобы они стали своими. Никто не видит дальше своего носа, — оставив в покое ухо, начал что-то искать средним пальцем в своем Кирилл.

Мефодий посмотрел на него с такой укоризной, что пришлось уступить тактильным привычкам.

— Знаешь, для кого-то лучше воевать, чем сдохнуть в заложниках у монополий. Сдохнуть на этом рынке. Ты не находишь, что земля — это рынок? Вот они и водят своим носом как перед прилавком, пытаясь отвоевать у других его нишу, идя на поводу у быстрой наживы, из-за чего полностью проваливаются в перспективе. Они видят картину в плоскости. Чувства, культуры — вот чего сейчас не хватает бизнесу. Человек становится агрессивным, вспыльчивым.

— Ладно, хорош пылить, — потер свой глаз Кирилл. — Как бы там ни было, нам надо научить их избегать вот таких «агрессивных переговоров». Средство только одно — повышать уровень окситоцина в крови человечества не за счет накопления ценных бумаг, а за счет душевного богатства.

— Ага, и пусть это будет мир, где матери легко переносят плач своих детей.

— Ключевое слово — мир. Зато все будут эмоционально близки, а значит — в безопасности, вот что важно для удачных переговоров. Для нас важно, чтобы корабль выполнил поставленные перед ним задачи, — снова посмотрел тепло на лаборантку Кирилл. «До чего же хороша!»

— Да, но переговоры давно уже ведут не люди, а бренды. Попробуй их развести на эмоции?

— Осталось выбрать, на чем разводить. Среду. Наконец-то до тебя дошло, чем мы занимаемся. Чем занимаются твои подопечные Амор, Эсперанца и Фе.

* * *

— Война — как инсульт, конфликты, как микроинсульты, они в свою очередь выражаются долгим восстановлением чувствительности. Все это время разрухи и восстановления люди живут без чувств.

На слове «чувствительности» Мефодий посмотрел на Матильду, которая сидела, как всегда, на первой парте и приняла это как должное, как аспирин от тяжелой головы. «Извините, не выспалась, какие могут быть чувства».

«Сразу видно, девушка тяжелого поведения, не какая-нибудь дешевая танцовщица. Дорогая, — положительно заметил про себя Мефодий. — Как же хочется называть тебя дорогой».

— Люди считают бездарным, безнравственным, безумным любого, кто думает иначе, чем они. А в мире, который становится все более экцентричным, число «безумцев» растет в геометрической прогрессии. Например, когда между собой беседуют левое полушарие и правое, оба уверены, что их собеседник — идиот, ведь он собирает модель мира из деталей, которые другому кажутся малосущественными, и этот детский лепет, это детское Лего начинает бесить. Они не могут понять друг друга в силу того, что один руководствуется разумом, другой — чувствами. Логика отсутствует, потому что становится понятием слишком личным, частным, а не общественным, — продолжал лекцию Мефодий. — На самом деле никто и не собирался никого понимать. Зачем ему понимать кого-то, тут бы со своими понятыми разобраться, — все время отрывая свой взгляд от Матильды, пытался разобраться со своими понятиями профессор.

«Профессор, вы снова переводите все на шутку», — улыбнулась Матильда.

«Я бы мог перевести и на другой иностранный для вас язык».

«Ваш язык? Безусловно, для меня он будет иностранным. Тем более что у меня есть свой», — игриво показала ему кончик своего языка девушка. Поведение ее становилось из тяжелого легким. Она видела, что преподаватель запал, пользовалась этим, она держала его на кончике языка.

Профессор запнулся и долго искал нить, чтобы продолжить. Он подошел к окну. Город вздрогнул. Нет, не от его взгляда. Полдень. Выстрел пушки, как всегда, заставил вспорхнуть со шпиля Петропавловки ангела, в его лике промелькнуло что-то очень знакомое и родное. Тот облетел крепость, будто собирался покинуть ее, где-то внизу бурлила Нева, как молва, и расстилался песок, но так и не смог улететь, снова прижался к золотому шпилю и успокоил город: «Все будет… все будет как прежде».