Джесс проследила за взглядом Никки, опустила глаза и тут же отвела.

– Могли бы, по крайней мере, угостить меня ужином. – Она встала и убрала оставшуюся после завтрака посуду.

– О! – Мистер Николс посмотрел вниз и поправил одежду. – Прошу прощения. Извините. Ладно. – Он направился к ванной. – Я… Э… Я… Можно мне еще раз принять душ?

– Мы оставили вам немного горячей воды. – Танзи корпела в углу над экзаменационным заданием. – Вообще-то, всю воду. Вчера от вас ужасно пахло.

Он вышел через двадцать минут. Его волосы были влажными и благоухали шампунем, подбородок был чисто выбрит. Джесс деловито взбалтывала сахар и соль в стакане воды, стараясь не думать о том, что только что видела. Она протянула стакан мистеру Николсу.

– Что это? – скривился он.

– Раствор от обезвоживания. Надо возместить часть того, что вы потеряли прошлой ночью.

– Я должен выпить стакан соленой воды? После того как меня тошнило всю ночь?

– Просто выпейте. – Джесс слишком устала, чтобы с ним спорить.

Пока он морщился и давился, она поджарила простой тост и заварила черный кофе. Мистер Николс сел за маленький пластиковый стол, пригубил кофе, робко откусил тост и через десять минут не без удивления признал, что ему действительно немного лучше.

– Лучше – это в смысле «могу водить машину без эксцессов»?

– Что вы имеете в виду под эксцессами?

– Не сворачивая на придорожные площадки.

– Спасибо, что уточнили. – Он еще раз откусил тост, более уверенно. – Да. Но дайте мне еще минут двадцать. Я хочу убедиться, что мне…

– …ничего не грозит.

– Ха! – усмехнулся он, и видеть его улыбку оказалось неожиданно приятно. – Да. Вполне. О боже, мне и правда лучше.

Он провел рукой по пластиковой столешнице и сделал большой глоток кофе, вздыхая с явным удовольствием. Доел первый тост, осведомился о добавке и посмотрел вокруг стола.

– Но, знаете, мне будет еще лучше, если вы все перестанете таращиться на меня, пока я ем. А то такое чувство, будто у меня еще что-то где-то торчит.

– Вы бы поняли, – заявил Никки. – Мы бы убежали с криками ужаса.

– Мама сказала, что вы чуть кишки не выплюнули, – сообщила Танзи. – Интересно, на что это похоже.

Мистер Николс посмотрел на Джесс и помешал свой кофе. Он не сводил с нее глаз, пока она не покраснела.

– Честно? В последнее время у меня большинство субботних вечеров такие. – Он допил кофе и поставил чашку. – Ладно. Я в порядке. Негодяйский кебаб побежден. В путь!

Пейзаж менялся с каждой милей, холмы теперь были более крутыми и менее пасторальными, живые изгороди сменились прочным серым камнем. Небо прояснилось, вокруг становилось все светлее, вдали мелькали символы индустриального пейзажа: фабрики из красного кирпича, огромные электростанции, выпускавшие клубы горчичного пара. Джесс украдкой поглядывала на мистера Николса, сперва опасаясь, что он схватится за живот, затем со смутным удовлетворением при виде того, как краски возвращаются на его лицо.

– Вряд ли мы доберемся до Абердина сегодня, – виновато сказал мистер Николс.

– Тогда давайте проедем как можно больше, а последний отрезок – завтра рано утром.

– Именно это я и хотел предложить.

– Времени еще полно.

– Полно.

Мили проносились мимо. Джесс дремала, снова просыпалась и старалась не беспокоиться обо всем, о чем следовало беспокоиться. Она украдкой повернула зеркало, чтобы следить за Никки. Его синяки уже побледнели. Казалось, он немного разговорился. Но все равно был закрыт для нее. Иногда Джесс опасалась, что Никки навсегда останется замкнутым, сколько ни говори, что она любит его, что они его семья. «Слишком поздно, – сказала ее мать, когда Джесс сообщила, что Никки будет жить с ними. – В его возрасте уже ничего не исправить. Я-то знаю».

Ее мать, школьная учительница, могла погрузить три десятка восьмилетних детей в нарколептический транс, провести их через тесты, как пастух загоняет овец в загон. Но на памяти Джесс мать ни разу не улыбнулась ей, как улыбаются матери, глядя на своих детей.

Во многом мать была права. Когда Джесс пошла в среднюю школу, мать сказала ей: «Выбор, который ты сделаешь сейчас, определит всю твою жизнь». Но тогда Джесс понимала одно: мать хочет, чтобы она засушила себя, словно листик в гербарии. Проблема в том, что, когда тебя все время пытаются засушить, в конце концов перестаешь верить даже самым разумным советам.

Когда юная и глупая Джесс стала матерью, ей хватило мудрости признаваться дочери в любви каждый день. Обнимать ее, вытирать ей слезы, переплетаться с ней ногами и вместе плюхаться на диван. Окутать ее любовью. Когда Танзи была совсем маленькой, Джесс спала с ней в обнимку в супружеской постели. Марти плелся в гостевую комнату, ворча, что ему не хватает места. Джесс пропускала его нытье мимо ушей.

А когда через два года появился Никки и все сказали Джесс, что она с ума сошла – брать чужого ребенка, которому уже восемь лет, ребенка со сложным прошлым (ты же знаешь, какими вырастают подобные мальчишки), – она ни на кого не обращала внимания. Потому что сразу увидела: настороженная маленькая тень, которая сторонится даже собственного отца, испытала то же самое, что и она. Джесс хорошо знала, что случается, если мать не прижимает тебя к груди, не твердит все время, что ты лучший ребенок на свете, или просто не замечает, дома ты или нет. Ты замыкаешься в себе. Тебе не нужна мать. Тебе никто не нужен. И ты ждешь, сам того не понимая. Ждешь, что всякий, кто приблизится, разглядит в тебе что-то нехорошее, чего не замечал вначале, охладеет и исчезнет, как морской туман. Потому что с тобой непременно что-то неладно, если даже собственная мать тебя не любит.

Вот почему Джесс не страдала, когда Марти ушел. С чего вдруг? Он не мог причинить ей боль. Ее волновали только дети. Они должны видеть, что мать их любит. Пусть весь мир кидает в тебя камни – если за твоей спиной стоит мать или отец, все будет хорошо. Глубоко внутри ты будешь знать, что любим и заслуживаешь любви. У Джесс было не так уж много поводов для гордости, но она по-настоящему гордилась, что Танзи это знает. Джесс была уверена, что странная маленькая горошинка знает: мать ее любит.

Над Никки Джесс продолжала трудиться.

– Вы не проголодались? – Голос мистера Николса пробудил ее от неглубокого сна.

Она рывком села прямо. У нее затекла шея, изогнутая и жесткая, как проволочная вешалка для одежды.

– Умираю от голода. – Джесс с трудом повернулась к мистеру Николсу. – Заедем куда-нибудь пообедать?

Показалось солнце. Оно струило лучи на широкое открытое зеленое поле слева от машины. Танзи называла такие лучи «пальцами Бога». Джесс полезла в бардачок за картой, чтобы поискать ближайшие кафе.

Мистер Николс взглянул на нее.