Я перепугался. Когда слышишь такой текст, поневоле начинаешь ёжиться. Мне ведь с этими восьмиклассниками в одной раздевалке переодеваться. И никого из своих рядом не будет.

Между прочим, мои одноклассники бурной радости и поддержки не выразили.

— Интересно, почему Холдинг показал абсолютно лучшее время? — громко, куда громче, чем требовалось, спросил Данни Запфер, когда радио смолкло. — Наверно, ноги уносил — боялся, что крысы съедят.

— Причин много, — отозвался я. — Разных.

— Разных? — повторил Данни. — Да ты просто струсил!

— Струсил! — подтвердила Мирил.

— Струсил! — сказала Мей-Тай.

— Да ладно вам, — буркнул я, но тут все в классе скатали бумажные шарики, увесистые такие, из целого тетрадного листа, и стали в меня пуляться.

Обидно до жути! Ну как отбиться от двадцати двух бумажных шаров, которые летят в тебя одновременно?

Миссис Бейкер при этом, сами понимаете, не присутствовала. Её вызвали к телефону в канцелярию ещё до радионовостей, и она оставила с нами мистера Вендлери.

К её возвращению пол вокруг моей парты и сама парта были засыпаны бумажными шариками, и я уже готовился принять упрёки на себя, поскольку виноват всегда тот, в кого пуляются. И убирать тоже ему. Так устроен мир.

Но в этот раз всё произошло не так.

Потому что звонил миссис Бейкер не кто-нибудь, а представитель Вооружённых сил США. Армия Вьетконга сняла блокаду Кхесани, и сейчас туда направляются двадцать тысяч солдат, чтобы вывезти морских пехотинцев с базы и найти всех, кто, как лейтенант Бейкер, пропал без вести.

— Эта операция носит название «Пегас», — сказала миссис Бейкер. — Кто-нибудь возьмётся объяснить метафору?

А про бумажные шарики вокруг моей парты она ничего не сказала. Ни слова.

Кстати, вы заметили, что утренние новости по школьному радио объявляла миссис Сидман? Это потому, что мистер Гвареччи ушёл. Уволился! Или его уволили! Миссис Бейкер, правда, сказала, что он переведён на другую административную работу, но означало это только одно: диктатура отменяется. А на его место назначили миссис Сидман. Наверно, попечительский совет решил, что раз миссис Сидман способна схватить за хвост и шкирку двух громадных крыс и выдворить их из школы, то с учениками она и подавно справится. Думаю, они не ошиблись в выборе.

Никто не видел, как мистер Гвареччи собрал вещи и отбыл на поиски небольшой, удобной для диктатуры страны.

Зато все видели миссис Сидман в первое утро её директорства. Она стояла в вестибюле школы и встречала входящих учеников. Она знала всех или почти всех по именам. Она сказала «доброе утро» раз триста. Она стояла уверенно, с прямой спиной, скрестив руки на груди — в позе, которая не рекомендуется учителям, но для директора годится. Вполне.

Говорят, она даже не побоялась посмотреть в глаза брату Дуга Свитека. Долго и пристально.

Пока миссис Сидман принимала дела в Камильской средней школе, президент Линдон Джонсон собирался сдавать дела в Белом доме. Уолтер Кронкайт объявил об этом ещё тридцать первого марта: президент не готов играть в узкопартийные игры, когда «сыны Америки каждый день подвергаются опасности на полях сражений за океаном, а будущее Америки каждый день подвергается опасности здесь, внутри страны». Линдон Джонсон решил не выдвигать свою кандидатуру на выборы. По телевизору показали, как он это говорил. Лицо у него было какое-то опрокинутое.

— Президент хочет избежать унижения, — прокомментировала сестра во время рекламной паузы. — Он же знает, что наверняка проиграет, а Бобби Кеннеди выиграет.

— Не Кеннеди, а Никсон, — возразил отец. — А Джонсон точно проиграет, потому что втравил Америку в такую войну!

— В любом случае он умывает руки потому, что не хочет проиграть, а не потому, что заботится о будущем страны.

Отец в ответ глубоко вздохнул.

— Интересно, все дети цветов так лихо жонглируют словами и так быстро делают выводы? — спросил он.

— Да, если выводы очевидны, — парировала сестра.

Они говорили всё громче, казалось — очередной ссоры не избежать, но тут, по счастью, закончилась реклама.

Опрокинутое лицо президента Джонсона ещё долго стояло у меня перед глазами и мешало смотреть остальные новости. Наверно, такое лицо было у Банко — перед тем как Макбет его убил. Ведь в тот миг он понял, что все его надежды рухнули.

Когда отец выключил телевизор, мы узнали ещё одну новость: лавочку закрывает не только президент.

— Ковальски тоже пришёл конец, — сказал отец.

Мы уставились на него, ожидая продолжения.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мама.

— То самое, — ответил отец. — Капут. Финита ля комедия. Окончательно и бесповоротно. Я же говорил, что он не умеет делать серьёзные ставки. Через пару недель объявят о закрытии компании «Ковальски и партнёры». Мы останемся единственным солидным архитектурным бюро в этом городе. — Он перевёл взгляд на меня. — Помнишь, я обещал, что, если получим контракт на школьное здание, нам все дороги будут открыты? А, Холлинг?

Я кивнул. Я помнил.

— Что теперь будет с Ковальски? — спросил я.

Отец пожал плечами.

— Архитектура — это поле брани. Кровавой брани.

На следующий день мы с Мирил провели большую перемену рядом, но в основном молча. Потом она наконец заговорила. За нас обоих.

— Возможно, я перееду.

Я смотрел на неё и ждал продолжения.

— Я, возможно, перееду, — повторила она.

— Куда?

— К бабушке. В Кингстон.

Я кивнул.

Ещё минута или две прошли в молчании.

Я знал: надо что-то сказать. Более того: начитавшись Шекспира, надо знать, что говорится в таких случаях. Но все слова куда-то делись.

Поэтому Мирил снова сказала за нас обоих:

— Все жабы, гады, чары Сикораксы!

Именно. В точку.

Мирил не знала, когда именно переедет. Может, даже скоро, через две-три недели. Поэтому мы притворились, что до переезда целая вечность. Не говорили о нём. Старались о нём не думать. Но иногда просто смотрели друг на друга и — всё понимали без слов. Наверно, так было и у Ромео с Джульеттой.

* * *

Отвлечься помогали тренировки. Надо бежать быстро, так быстро, чтобы уже ни о чём не думать, потому что кровь пульсирует в расширенных до предела сосудах, рвётся наружу — за кислородом, которого не хватает; ты вдыхаешь, втягиваешь его в себя, а его всё равно не хватает, а ещё над тобой стоит тренер и сопровождает своё неизменное «быстрее» кучей разных слов-понукалок, от которых покраснел бы даже Калибан. Мы одолевали в день больше километров, чем проезжают на работу и с работы многие жители пригородов. Нас заносило в такие места, что я не узнавал ни домов, ни улиц — наверно, вообще за пределами нашего округа. Мы пробегали мимо других школ, и со спортплощадок нас приветствовали баскетболисты, чьи тренировки нашим не чета: пара стометровок для разминки, а потом можно целый день мячиком перекидываться. Много раз мы пробегали мимо клумбы с красными тюльпанами перед собором Святого Адальберта и мимо кустов белой сирени перед синагогой Бет-Эль. И мимо распахнутых окон булочной Гольдмана, откуда лился чудный запах свежих профитролей. Однажды даже добежали до побережья и перемахнули по мосту в парк Джонс-Бич и, не догадайся миссис Сидман прислать за нами автобус, умерли бы прямо там — упали бы на пляже и сдохли.