на горизонте, так теперь я поднялся на крышу этой башни – самой последней и самой величественной. И здесь я все понял, здесь все получило свое объяснение; я постиг главную слабость города; я ясно увидел этот ящик Пандоры. Нью-йоркский житель в своем тщеславном ослеплении забирался сюда и, содрогаясь, открывал для себя то, о чем и не догадывался: вопреки его ожиданиям город небеспределен, за нескончаемыми каньонами есть своя последняя черта. С высочайшей в городе точки ему впервые стало видно, что за пригородами повсюду начинается незастроенная земля, что к последним зданиям подступают зеленые и голубые просторы и бесконечны только они. А едва он с ужасом осознал, что Нью-Йорк, в конце концов, лишь город, а не вселенная, вся та блистательная постройка, которую создало его воображение, с треском рухнула наземь. Вот какой обманчивый дар принес Альфред Э. Смит своим согражданам.[251]

И здесь я расстаюсь с моим невозвратным городом. Открывшийся с парома ранним утром, он больше не нашептывает мне о невиданном успехе и вечной юности. Хватившим лишку мамашам, которые резвятся в его опустевших кафе, не вызвать у меня того чувства непреходящей красоты, какое в 1914 году вызывали девушки, витавшие в моем воображении. А Кролик, сосредоточенно шагающий по тротуару с тростью в руке, чтобы поскорее скрыться от карнавала в своем уединении, теперь увлекся коммуной и негодует по поводу положения фабричных рабочих Юга и фермеров Запада, чьи голоса пятнадцать лет назад никогда не проникли бы за стены его рабочей комнаты.

Все уходит, остается только память. Но иногда я живо представляю себе, как разверну в 1945 году свежий выпуск «Дейли ньюс» и с интересом прочту такое:

«В пятьдесят лет запсиховал в Нью-Йорке.

Фицджеральд обставил здесь несколько гнездышек любви (из показаний прелестной Крошки).[252]

Пристрелен возмущенным бандитом».

Что ж, возможно, мне предстоит когда-нибудь вернуться и пережить в этом городе что-то новое, о чем я пока только читал. Но сейчас я могу лишь с грустью признать, что прекрасный мираж, с которым я жил, растаял. Вернись, о вернись, мой образ, сверкающий и белый!

Сто фальстартов[253]

«Хлоп!» – звучит выстрел из пистолета, и статейка эта срывается с места. Иногда она делает это вовремя, чаще – еще до сигнала. В таком случае ей удается пробежать ярдов десять, а потом приходится обернуться и виновато трусить обратно на старт. А слишком часто бывает и так: она делает полный круг по стадиону в полной уверенности, что обошла всех соперников, и, только придя к финишу, обнаруживает, что таковых просто не было. Забег придется повторить.

Еще немного потренируемся, возьмем за правило гулять подольше, откажемся от рюмочки на ночь, от мяса на ужин, перестанем переживать из-за политики…

Так вот выглядит интервью с одним из чемпионов фальстарта в писательской профессии – со мной. Открыв мусорную корзину в кожаном переплете, которую я почему-то именую своей «записной книжкой», я наугад извлекаю оттуда треугольничек оберточной бумаги с погашенной маркой на одной стороне. На другой стороне написано:

Бупси Ди была милашкой.

И ничего больше. Никакого намека на то, что должно было последовать за этим скандальным заявлением. Вот и стоит передо мной эта Бупси Ди, и тычет мне в лицо этим единственным непререкаемым доказательством своего бытия. Я уже никогда не узнаю, что с ней было дальше, где и как она обзавелась таким тошнотворным именем и к каким именно бедам привела ее миловидность.

Беру другой обрывок:

Статья «Некрасивые поступки девушек» в пару к статье, которую должна написать женщина: «Некрасивые поступки мужчин».

Поступок первый – вытаскивать искусственный глаз за столом.

Больше на этом обрывке ничего нет. Судя по всему, идея затерялась во всяческой мешкотне еще до своего претворения в жизнь. Честно пытаюсь ее возродить. Какие некрасивые поступки свойственны девушкам? В смысле, всем современным девушкам. Или какие некрасивые поступки совершает значительное их большинство, или даже большинство подавляющее? Есть у меня несколько смутных идей, да только поздно, порыв иссяк. На ум приходит лишь когда-то где-то прочитанная статья о женщине, которая развелась с мужем только из-за того, как он держал в руке котлету на косточке, – я тогда, помнится, долго гадал, почему она не всмотрелась в то, как он ест котлету, еще до замужества. Нет, все это принадлежит к тому золотому веку, когда можно было позволить себе упасть в обморок только из-за того, что папин башмак заскрипел слишком громко.

Таких набросков у меня сотни – причем не все имеют отношение к литературе. Некоторые представляют собой планы завоза из Африки танцовщиц племени улед-наиль[254], перемещения «Гран-Гиньоля» из Парижа в Нью-Йорк,[255] о возрождении в Принстоне футбола (я набросал два вернейших плана игры, которые позволят любому тренеру за один сезон поднять свой авторитет до небес), имеется также выцветшая заметка: «Объяснить Д. У. Гриффиту, почему костюмные пьесы еще вернутся»[256]. Лежит здесь и набросок киносценария по «Истории мира» Герберта Уэллса.[257]

Эти заметки не стоили мне никакого труда – то были грезы курильщика опиума, которые таяли вместе с дымком из трубки, – понимаете, о чем я. Радость от их обдумывания была не меньше, чем была бы радость от их завершения. А вот шестистраничные, десятистраничные, тридцатистраничные кипы бумаги, которые давят на мое профессиональное самолюбие, которые равноценны пустым нефтяным скважинам, – вот это и есть мои фальстарты.

Есть среди них один, который я повторял раз, наверное, двенадцать. Он являлся – вернее, пытался стать – рассказом. Если собрать все варианты, слов там хватило бы на порядочный роман, и тем не менее в нынешнем его варианте он содержит всего две с половиной тысячи слов, и уже два года к нему никто не прикасался. Его нынешнее название – а названия он менял как перчатки – звучит так: «Семья Барнаби».

В детстве была у меня мечта – какое слово для человека, который всю жизнь только тем и занимается, что переносит мечты на бумагу, – начать с нуля на каком-нибудь необитаемом острове и построить там из подручных материалов достаточно высокоразвитую цивилизацию. Я всегда придерживался мнения, что Робинзон Крузо сжульничал, когда спас с корабля инструменты; то же самое относится к «Швейцарской семье Робинзонов»[258], «Маленьким дикарям»[259] и жертвам крушения воздушного шара из «Таинственного острова». В моем рассказе на берег не вымоет никакого кстати пришедшегося пшеничного зернышка,