Будь дело по-другому, пришлось бы сознаться в полном отсутствии индивидуальности. И каждый раз я абсолютно искренне верю в то, что, поскольку я придумал новую обстановку и еще не использованный сюжетный ход, мне наконец-то удалось отойти от этих двух-трех основополагающих историй, которые я рассказываю снова и снова. Но все это очень напоминает знаменитый анекдот Эда Уинна[261] про художника, всю жизнь рисовавшего корабли, которому некие люди заказали портреты предков. Он согласился, однако заранее предупредил, что предки выйдут похожими на корабли.

Понимая, что все мои сюжеты в любом случае будут обладать неким семейным сходством, я предпринимаю определенные шаги к тому, чтобы избегать фальстартов. Если кто-то из приятелей говорит, что у него есть для меня замечательный сюжет, и пускается в рассказ о том, как его ограбили бразильские пираты – он в это время сидел в хлипкой соломенной хижине на краю дымящегося кратера вулкана в Андах, а возлюбленная его лежала, связанная, с кляпом во рту, на крыше, – я прекрасно понимаю, что участники этой истории испытывали по ходу самые разнообразные чувства; но поскольку самому мне как-то довелось обойтись в этой жизни без пиратов, вулканов и возлюбленных, которых привязывают к крыше с кляпом во рту, я не могу этих чувств разделить. Не важно, когда произошло событие, которое я описываю, – двадцать лет назад или вчера, – отправной точкой для меня неизменно служит чувство, лично пережитое, хорошо понятное.

Прошлым летом меня срочно увезли в больницу с высокой температурой и подозрением на тиф. Дела мои в тот момент были не в лучшем состоянии, чем твои, читатель, – мне нужно было срочно написать рассказ, чтобы погасить текущие долги, а еще меня страшно терзала мысль, что я так и не составил завещания. Правда, будь у меня настоящий тиф, вряд ли бы меня волновали подобные вещи и вряд ли я стал бы устраивать сцену, когда по прибытии в больницу медсестры попытались погрузить меня в ледяную ванну. Ни тифа, ни ванны в реальности не было, однако в душе у меня бушевала буря возмущения тем, что в такой ответственный момент придется две недели проваляться в постели, реагировать на сюсюканье нянечек, а работа тем временем будет стоять. Тем не менее через три дня после выписки я уже закончил рассказ про больницу.

Материал сам впитывался в меня, хотя я этого и не сознавал; я испытывал сильнейшие эмоции – страх, замешательство, тревогу, нетерпение; все мои чувства обострились – то есть возникли идеальные условия для того, чтобы собрать материал для творчества. К сожалению, не всегда все бывает так просто. Я говорю себе (глядя на жуткую своей чистотой стопу бумаги): «Так, ну вот имеется, например, Свонкинс, которого я знаю десять лет и очень люблю. Я в курсе всех его личных дел, среди них есть совершенно сногсшибательные. Я уже пригрозил ему, что включу его в рассказ, а он сказал – валяй, позорься на здоровье».

Выйдет ли из этого толк? Мы со Свонкинсом часто попадали в похожие переделки, но я всегда смотрел на происходившее другими глазами; мне никогда бы не пришло в голову выпутываться из лап китайской полиции или из когтей той дамочки именно так, как выпутывался он. Я могу написать про Свонкинса несколько недурных фраз, но сделать его героем рассказа, построенного на подлинном чувстве, – нет, ничего не выйдет.

Или вот в мое взбудораженное воображение вплывает барышня по имени Элси, из-за которой в далеком 1916 году я провел целый месяц на грани самоубийства.

– А чем я тебе плоха? – интересуется Элси. – Тогда, в прошлом, ты, по крайней мере на словах, испытывал сильнейшие чувства. Неужели все забыто?

– Нет, Элси, ничто не забыто.

– Ну так и напиши рассказ про меня. Ты уже двенадцать лет меня не видел, а потому не можешь знать, какой я стала толстухой и какой клушей иногда кажусь своему мужу.

– Нет, Элси, я…

– Да брось ты – уж одного рассказа-то я всяко стою. Когда-то ты вечно маячил рядом и говорил мне «до свидания» с таким несчастным и уморительным лицом, что я думала, и сама свихнусь, прежде чем от тебя избавлюсь. А теперь ты боишься даже взяться за рассказ обо мне. Немногого же стоили все твои чувства, если ты не в состоянии воскресить их даже на несколько часов.

– Да нет, Элси, ты просто не понимаешь. Я уже писал про тебя, раз десять. Твою верхнюю губу, чуть вздернутую, как у кролика, я использовал в рассказе шесть лет назад; то, как полностью менялось твое лицо, перед тем как сморщиться от смеха, – эту черту я подарил одной из самых первых своих героинь; то, как я торчал у тебя перед носом, пытаясь выдавить «до свидания», зная, что, едва за мной закроется дверь, ты бросишься к телефону, – все это вошло в книгу, которую я написал уже давным-давно.

– Понятно. Значит, потому что я не ответила на твои ухаживания, ты поделил меня на части и теперь используешь по кусочкам?[262]

– Боюсь, что так, Элси. Ну, сама помнишь, ты ведь меня ни разу даже не поцеловала – за исключением того единственного случая, да и тогда сразу отпихнула; а этого не хватит на целый рассказ.

Сюжеты без чувств – и чувства без сюжетов. Так оно иногда бывает. Но вот вообразим себе, что я все-таки взялся за дело – два дня работы, две тысячи слов написаны и отпечатаны, готовы к первой правке. И тут меня начинают одолевать сомнения.

А что, если получилось чистое надувательство? И что там вообще происходит? Кому какое дело, что приключится с этой девицей, если из нее так явственно сыплются опилки? Как я умудрился так запутать сюжет? Я сижу одиноко и неприкаянно в своей выцветшей голубой комнате, рядом больной кот, голые февральские ветви качаются за окном, на столе – насмешливое пресс-папье с надписью: «Дела идут хорошо»[263], в голове – новоанглийское мироощущение (развившееся в Миннесоте), и главная проблема такова: «Выбросить все это? Или все-таки поправить?» Какую фразу произнести:

– Я знаю, что хотел этим что-то сказать; может, дальше по ходу дела все и разовьется.

Или:

– Кончай упрямиться, бросай-ка это в корзину и начинай все заново.

Второе решение дается всякому автору особенно тяжело: принять его с философским спокойствием, после того как довел себя до изнурения сточасовым усилием вдохнуть жизнь в хладный труп или распутать мокрый склизкий клубок, – это проверка на подлинный профессионализм. Порой решение это