с пионами, гладиолусами, хризантемами, яблоками, грушами, абрикосами, пчелами и великолепными помидорами». И вот, «под ярким палящим солнцем, под взглядами четырех техников и операторов, директора проекта (Дэнни), переводчицы и местных жителей, которые пришли на это посмотреть», интервью продлилось час, в три приема по двадцать минут. «Это было утомительно, – писал я, – и я очень нервничал».

Почему я так нервничал? Потому что ни у кого раньше не брал интервью, потому что не был уверен в том, что делаю именно то, что говорит Москаленко, потому что боялся, что он по моим вопросам поймет, как я некомпетентен, как неудачно я формулирую вопросы, но также и потому, что я впервые увидел настоящего живого советского рабочего. Но я писал и о том, что чувствовал «восторг». Это слово появляется в моем рабочем дневнике вместе с другими отрывочными, корявыми записями «мыслей»:

Все это так неожиданно и невероятно; жаль, что это не может длиться вечно. Этот город и его жители – очень советские, но и очень восточнославянские, их сельская жизнь, а особенно шахтеры, которые живут в поселках около шахт, копаются в огородах прямо у отвалов, очень непривычные и, по-моему, замечательные люди.

Через два дня я с несколькими членами нашей команды сидел на балконе большого актового зала, где собрались на конференцию трудового коллектива почти две сотни рабочих и ИТР с Куйбышевской и Панфиловской шахт. Часовой документальный фильм Дэнни Волковица «Перестройка снизу» (Perestroika from Below) [Perestroika 1990] завершается двадцатиминутным фрагментом этой конференции. Кульминацией конференции стало голосование за лишение звания «почетного шахтера Украины» председателя профкома Виктора Ефимова после того, как несколько шахтеров с гневом рассказывали о его грубом и жестоком к ним отношении. В моих заметках есть несколько наблюдений, не отраженных в фильме. Я обратил внимание, что в президиуме больше не было ни директора шахты, ни партийного начальства: они сидели в зале в первых двух рядах. Члены забастовочного комитета, в том числе несколько наших друзей-футболистов, теперь сидели на сцене, так что было очевидно, насколько изменилось положение дел. Голосование проходило в закрытым режиме; это более долгий процесс, нежели простое поднятие рук, но зато исключалась возможность мести со стороны администрации.

«Мы надевали каски и комбинезоны и спускались в шахту», 1989 год

Митинг длился почти весь рабочий день, ораторы один за другим поднимались на трибуну, чтобы осудить Ефимова, а люди из зала спрашивали его, почему автомобили распределяются только среди руководства, почему его не было на месте при распределении холодильников, почему люди, не работающие в шахте, получают путевки в черноморские пансионаты, кто решает, кому дать квартиры.

Они также требовали отменить раздельные душевые для инженеров и рабочих и не считать прогулами дни, проведенные на больничных. «Мы должны, – говорили они, – выбирать своих собственных представителей, а не голосовать за назначенных сверху; соцсоревнование должно организовываться самими рабочими». Стенограмма части этого митинга приведена в [Siegelbaum 1995b: 99-105]. Перефразируя лозунг, с которым я выходил на митинги в США: «Вот она, советская демократия». Должен сказать, что последнее требование – чтобы сами рабочие организовывали соцсоревнование – заставляет меня скучать по тем временам. То же можно сказать и о заметках в моей записной книжке, с именами шахтеров, иногда записанными ими собственноручно, иногда мной. Их мы рассматривали в качестве кандидатов на интервью, но теперь от них остались только имена на бумаге. Остались и фотографии: я, сорокалетний историк, одетый в шахтерскую робу; тихая улочка, на одной стороне – высокие тополя, на другой – одинокая «Лада», припаркованная перед старым двухэтажным домом, и прислонившийся к ней типичный советский человек с сигаретой; поющие кришнаиты в оранжевых сари и сандалиях идут мимо памятника Ленину по улице Артема, главной улице Донецка; шесть членов стачечного комитета шахты им. Куйбышева сидят в разных позах на длинной скамье. Среди них я легко узнаю Геннадия Куща с колоритными усами, с которыми он похож на Леха Валенсу, и Валерия Самофалова, белокурого и по-мужски красивого. С обоими мы снимали длинные интервью, часто у них гостили. Оба были крепкими парнями, лет за сорок, и, что не редкость среди шахтеров, уже обзавелись внуками.

Геннадий Кущ и Валерий Самофалов с другими членами стачечного комитета, 1989 год

Мы воспользовались возможностью и кроме куйбышевских шахтеров и членов их семей побеседовали со стариками-пенсионерами, чьи рассказы сейчас, когда я заинтересовался историей миграции, представляются еще более увлекательными, чем в 1989 году: Нарсис Меликян, сын армян, бежавших от геноцида, который провел военные годы в Горьком (Нижнем Новгороде) и на Московском фронте, прежде чем вернулся в Сталино (как назывался Донецк до 1961 года) и стал горным инженером; Татьяна Никифоровна Артемова, родившаяся в 1913 году в Курской области, приехала в Сталино в 1932 году для работы в шахте; Марфа Ивановна Лимонец, 1915 года рождения, пятнадцатилетней пошла работать в шахту ламповой, пока ее работу не прервала война, когда она попала в оккупации «в руки итальянцев». С этими двумя собеседницами мы разговаривали на скамейке у их домов. На интервью они принесли яблоки («наши особые украинские яблочки») и поблагодарили за то время и внимание, которые мы им уделили.

Во время этой поездки я побывал на Донецком металлургическом заводе (ДМ3) с его дымящимися трубами, чтобы взять интервью у сталелитейщиков, проводил время в художественных и исторических музеях в поисках того, что осталось от стахановского движения, отправлялся на усыпанный галькой пляж на Азовском море, пообщался с несколькими советскими евреями, говорившими на «ясном, прекрасном русском языке», играл в теннис с мужем переводчицы Дэнни, время от времени урывал несколько часов для работы в местных архивах, и в «самый жаркий день лета, когда густая дымка нависала над городом Донецком <…>, сидел с Юрием Болдыревым на скамейке в парке в тени акаций». Я цитирую здесь свой первый экскурс в журналистику, статью «За фасадом забастовки шахтеров», которую я написал для еженедельника «The Nation» [Siegelbaum 1989а]. Болдырев, яркая личность, был умен и знал это. Он окончил физический факультет Донецкого университета, но ушел в шахтеры, не в последнюю очередь из-за высокой зарплаты. Когда я встретил его, он возглавлял забастовочный комитет на шахте им. Горького, одной из крупнейших и наиболее мощных шахт Донецка. В нем воплотились все сильные и слабые стороны забастовочного движения, нового явления на советской политической сцене. Это была не последняя наша встреча.

Среди тех из нас, кто приезжал в Донецк летом 1989