Дора продекламировала несколько строк по-чешски, из чего я запомнил только: «Černý mrak svým jazykem slíže, co zbude z tebe I ze mne. Tvé modré oko se první promĕní v popel».

– С ним явно что-то было не в порядке – согласись: красивый молодой человек, за которым все девушки… – Она снова покраснела, а я притворился, будто ничего не замечаю. – Охотнее всего он работал в ночную смену, с простыми рабочими. Пан Киттрих сказал, что если он будет постоянно прятаться в тень, то никогда не прославится. Как ты считаешь, это так?

– Бывает, что все-таки, после смерти… – Еще не договорив, я почувствовал, что задел ее.

– Да он наверняка жив! Я только сейчас поняла, какой он был умный. Представляешь: пришел к нам семнадцатого августа, когда дворник Чупецкий продавал нашу последнюю мебель – мы готовились уехать из Праги. И, о чудо, Виктор улыбался! Отозвал маму в пустую комнату, и они долго о чем-то говорили. Потом попрощался с нами – как будто навсегда. Я испугалась, что он собрался что-то с собой сделать, но мама меня успокоила: наоборот, он уже давно придумал гениальное убежище и нас тоже хочет спасти, потому и пришел. Но мама отказалась. Она считала, что опасность не настолько серьезна, чтобы унижаться. «Любая война рано или поздно заканчивается, Дорочка, – сказала она, – не будем даже говорить об этом отцу, он рассердится. А Виктор молод, пускай поиграет в ночного человека».

«Ночной человек» – это звучало интригующе. Не знаю, на каком этаже «Белого лебедя» Виктор устроил тайник. Они с каменщиком, которому он доверял, поставили стену так, чтобы за ней осталось пустое пространство. Часть стены сделали очень легкой, и она легко отодвигалась с помощью простого механизма. Площадь убежища должна была быть около тридцати метров. Как тебе кажется, это много? Да, но при ширине, если не ошибаюсь, всего шестьдесят сантиметров. И наши постели – как он заверил маму – будут в разных концах. Еще он сказал, что все до тонкостей продумано, и, пока будет стоять «Белый лебедь», его тайника никто не обнаружит… Ночью мы сможем выходить, мыться в современных ванных комнатах для персонала и даже читать свежие газеты. А днем… как-то не верится, думаю, он так нарочно сказал, чтобы уговорить маму… якобы он изобрел систему трубок, через которую внутрь попадает естественный свет. Согласись, это ведь невозможно?

– А пропитание? – спросил я; история эта начала все больше меня занимать.

– Он скопил большие запасы, да и в «Лебеде» есть продовольственный отдел. Виктор и мелкими купюрами запасся, чтобы расплачиваться за то, что взял, – просто будет класть деньги в кассу. Обо всем знает только один человек, старший приказчик Папоушек, вроде бы на редкость порядочный, они с Виктором вместе учились в школе. Он будет его снабжать тем, чего нельзя купить в «Белом лебеде», хотя вряд ли там чего-то может не оказаться. – Дора задумалась, что было ей к лицу, но тут же продолжила: – И тем не менее мама сказала, что лучше уж работать в поле, чем сидеть в тайнике, куда нельзя в случае необходимости вызвать врача. Но дала Виктору золотую монету – вдруг понадобится…

Я старательно закашлялся, чтобы отвлечь ее внимание от двух крепышей в элегантных черных костюмах, которые пытались незаметно для окружающих прогнать с площади пристроившегося у фонтана попрошайку. Подействовало: Дора перевела взгляд на меня.

– Простудился?

За нежность и заботу, прозвучавшие в ее голосе, многое можно было бы отдать… Я стал объяснять, что поперхнулся, а когда договорил, попрошайки возле фонтана уже не было. И тут я сообразил, какую совершил оплошность: Дорина мать тоже кашляла, и Дора тотчас о ней вспомнила. Вот что значит – раскашляться не во время.

– Мама, наверно, уже волнуется. Пора возвращаться… и надо рассказать ей про нас. Я только забегу на минутку… – Она, как ребенок, не понимала всей серьезности ситуации.

– Если у тебя есть хоть один шанс, то здесь и больше нигде. – Я обрушил на Дору лавину разумных слов, которые должны были ее убедить, что возвращаться ни в коем случае нельзя. Пустив в ход логику человека, и в бреду не перестающего рассуждать здраво.

– Если я с ней не попрощаюсь, то никогда и нигде не буду счастлива. И не говори, что, может быть, ничего не получится. Сам знаешь, как много зависит от тебя. А завтра – в Прагу, я покажу тебе там каждый камень… – Она говорила так уверенно, что мне не осталось ничего иного, кроме как поверить, что я владею ситуацией.

Регине почему-то вспомнились пятна на теле молодой женщины, отравившейся люминалом. Доктор Шклярек с видимым удовольствием показывал их студентам юриспруденции. Кто-то из Регининых однокурсников чуть не потерял сознание, но она не сводила глаз с лица покойницы. Ей хотелось понять, почему из-за любви к какому-то Яну Ваньтуху – об этом писали в газетах – Юзя решилась отдать свое нагое тело в распоряжение не только будущих юристов, но и будущих медиков, которым в ближайшее время предстояло увидеть его еще и изнутри… Она посмотрела на красные пятна на лице своего мужа, Хаима Румковского. Они, правда, побледнели, но стали еще больше похожи на те, которые доктор Шклярек назвал трупными.

Неизвестно когда и откуда появились двое санитаров в клеенчатых фартуках. Старший и, должно быть, более опытный, чей фартук был испачкан кровью, велел второму развернуть носилки. И тут Хаим, к всеобщему изумлению, встал, хотя присутствовавший в зале доктор Мазур диагностировал спазмы мозговых сосудов. И ушел, пошатываясь, но без посторонней помощи, не позволив санитарам до себя дотронуться. На Регину он даже не взглянул, за что она была ему благодарна, поскольку не сумела бы скрыть испуг. Оставалось лишь надеяться, что здесь есть больница или, по крайней мере, прилично оснащенная амбулатория.

Судья вышел через заднюю дверь, как только Хаим закатил глаза и захрипел. Исчез и Вильский, а тяжело дышащего Борнштайна унесли на носилках санитары. Зал помалу пустел, на скамье присяжных остался только Тадек Финкель, который то ли спал, то ли притворялся, будто в обмороке, – это был его коронный номер. Остальные вели себя так, словно находятся не в зале суда, а на вокзале. Одни бродили между стульями, другие сидели неподвижно или рылись в своих вещах. Регина, собравшись с силами, уже хотела уйти, когда неожиданно вернулся судья; как ни в чем не бывало он прохаживался по залу и даже кое с кем заговаривал. Попутно подобрал с пола наброски, сделанные художником во время процесса, и стал внимательно их разглядывать. Регина кое-какие уже видела – художник, Казимеж Винклер, в перерывах хвастался своими произведениями. Хаим на рисунках был сердит, часто удивлен – ошеломление на его лице Винклер передал очень точно, однако лучше всего ему удался портрет подсудимого, когда тот лежал без чувств. Регине вспомнилась картина Нольде, где был изображен отец художника на смертном одре. Искривленные губы, струйка слюны, похожая на кровь из огнестрельной раны. А может, это был ранний Кокошка, которого она видела в Вене?

Несмотря на присутствие судьи, Регина решила превозмочь себя и встать, но тут в приоткрывшуюся дверь просунулась мужская голова. Слегка смазанные бриллиантином волосы, аккуратный пробор. Этого человека она уже приметила раньше: он несколько раз заходил в зал, но его ни о чем не спрашивали, а в столовой он сидел один, ни с кем не заговаривая.