Пока паладин самодержавия барон Андрей Иванович Остерман, изображая тяжкую болезнь, присматривался к соотношению сил, другой сподвижник первого императора — Феофан Прокопович — начал действовать. И не только он.

Противники реформ мгновенно выявили самое уязвимое место верховников — попытку обмануть Анну Иоанновну, представив кондиции решением общенародна, — и сделали точный ход. Вслед за депутацией Верховного тайного совета в Митаву поскакали еще три гонца. Одного из них — полковника Сумарокова — послал Ягужинский, второго — курляндский резидент Рейнгольд Левенвольде, информированный, скорее всего, Остерманом, третьего, возможно, Феофан. Они должны были обогнать торжественно двигавшуюся депутацию и предупредить императрицу о маневре министров. Что и было сделано.

Чем же руководствовались эти трое?

С Левенвольде, дальнейшая карьера которого при дворе Анны Иоанновны известна, проще всего. Он был вульгарный карьерист и, вступая в игру на стороне своей герцогини, рассчитывал на ее благоволение.

Поступок Ягужинского может вызвать удивление. Не он ли еще в царствование Петра вел сомнительные разговоры с царевичем Алексеем? Не он ли, без всякой провокации со стороны верховников, толковал об отмене самодержавия и "прибавлении как можно воли"? Все так. Но у нас уже шла речь о том, что причины чисто личного свойства мощно влияли на высокую политику в Петровскую и послепетровскую эпохи. Это было следствием несовершенного, нецелесообразного государственного устройства, лишенного элементов саморегуляции, и пагубного сосредоточения власти в руках кучки лиц, контролируемых только персоной на престоле.

В случае с Ягужинским этот личный принцип сыграл решающую роль. Петровский генерал-прокурор понял утром 19 января, что он опять, как при Меншикове и Долгоруких, остается ни при чем. Его не ввели в состав Верховного совета, его не призвали на секретное совещание. Его самолюбие и честолюбие, сопряженные со страхом опалы, неискоренимым в душах петровских "птенцов", заставили его начать свою собственную игру, сулящую новый взлет в случае удачи. Судьбы России его волновали куда меньше, чем собственная карьера.

Из всех троих архиепископ Новгородский Феофан был фигурой самой сложной и сильной. Он был единственным из них деятелем с твердыми принципами. Как и Остерман, он не представлял себе России без самодержавия, без той безжалостной и величественной системы, которую они с первым императором воздвигали и которая принесла такие плоды — военную мощь, обширные завоевания, прочный контроль над обществом, жестко вводимое просвещение, апостолом коего Феофан несомненно был.

И вот теперь люди, стоявшие в хмурой оппозиции к их с императором деятельности, а некоторые, как фельдмаршал Долгорукий, побывавшие в кандалах и ссылке, хотели все разрушить. Для страстного, непреклонного, зло честолюбивого Феофана это было жизненной катастрофой.

Было и еще одно обстоятельство: неуютно чувствовавший себя в царствование Петра II, сына царевича, гибели которого Феофан немало способствовал, архиепископ Новгородский тем более не хотел теперь — в случае фактического безвластия императрицы Анны — оказаться лицом к лицу с первым вельможей государства — князем Дмитрием Михайловичем, яростно презиравшим его за дела 1725 года и считавшим с полным основанием одним из виновников поругания русской церкви.

За опасным демаршем Феофана 19 января и за его последующими энергичными действиями стояло нечто большее, чем его собственная идея и судьба, — идея и судьба петровской системы. И потому о Феофане надо сказать подробнее.

Уже цитированный нами Г. Флоровский дал в "Путях русского богословия" жесткую, но в общем верную характеристику личности Феофана. "Феофан Прокопович был человек жуткий. Даже в наружности его было что-то зловещее. Это был типический наемник и авантюрист, — таких ученых наемников тогда много бывало на Западе. Феофан кажется неискренним даже тогда, когда он поверяет свои заветные грезы, когда высказывает свои действительные взгляды. Он пишет всегда точно проданным пером. Во всем его душевном складе чувствуется нечестность. Вернее назвать его дельцом, не деятелем. Один из современных историков остроумно назвал его "агентом петровской реформы". Однако лично Петру Феофан был верен и предан почти без лести, а в реформу вложился весь с увлечением. И он принадлежал к тем немногим в рядах ближайших сотрудников Петра, кто действительно дорожил преобразованиями. В его прославленном слове на погребение Петра сказалось подлинное горе, не только страх за себя. Кажется, только в этом и был Феофан искренним — в этой верности Петру как Преобразователю и герою"[83].

Можно было бы заподозрить автора в необъективности, как сделал это Бердяев, рекомендовав в рецензии на "Пути русского богословия" переименовать книгу в "Беспутство русского богословия", но, увы, выводы Г. Флоровского вполне совпадают с мнением историков иных периодов и иных позиций.

Спокойный и объективный Д. А. Корсаков писал о Феофане послепетровского времени: "Властолюбивый и заносчивый, он стремился к власти, хотел быть временщиком в русской церкви, и если не мечтал о патриаршестве, то надеялся так организовать синодальную коллегию, чтобы первенствовать в ней фактически. При Петре Великом ему не удалось достичь этого: Стефан Яворский и Феодосий Яновский заграждали ему дорогу, да и император был не из таких людей, которые способны равнодушно сносить чье-либо первенство. Со смертью Петра открылась широкая арена для честолюбивых мечтаний временщиков. Стефан Яворский сошел уже в могилу, и Феофан направил всю свою злобу против Феодосия, который и был им низвергнут. Заточенный в отдаленный монастырь под именем "чернеца Федоса", он явился первой жертвой ненасытного честолюбия и жестокой мести, которыми преследовал Феофан своих врагов. Ряд архиерейских процессов, начатых Феофаном уже при Анне и окончившихся после его смерти, ложится кровавым пятном и тяжким укором на память новгородского архиепископа. Эти процессы, которым Феофан постоянно придавал политический характер, далеко превосходят коварством и жестокостью параллельно шедшие с ними политические процессы государственных людей царствования Анны: Долгоруких, Голицыных, Волынского, в гибели которых голословно обвиняется один Бирон. Если для характеристики немецкого правительства Анны Иоанновны возможен термин — бироновщина как синоним бесправия" временщичьего немецкого террора, то для определения церковных порядков в первые шесть лет царствования Анны Иоанновны с большей справедливостью можно употребить название — феофановщины"[84].

По складу личности и по характеру своей злой энергии Феофан кажется случайным человеком в христианстве. Церковная деятельность была для него формой деятельности политической — и не более того. Он стал священнослужителем волею обстоятельств, и вся его карьера свидетельствует о прагматическом выборе, а не о зове души.

Сын киевского купца, крещенный при рождении Элазаром, он получил духовное образование, поскольку дядя его, Феофан Прокопович, был ректором Могилянской духовной академии и наместником Киево-Братского монастыря. Вступив на эту стезю, он пошел по ней до конца, но поражает количество метаморфоз, с ним происходивших. Окончив Киевскую академию, юный Элазар, как один из лучших учеников, отправлен был для завершения образования в Польшу. Но для этого надо было стать униатом. Элазар стал униатом и принял монашество под именем Елисеев. Он учился в Кракове и Львове, обратил на себя внимание монахов базилианского ордена и послан был орденским начальством в Рим. Там он поступил в коллегию Св. Афанасия, учрежденную папским престолом для пропаганды католичества среди греков и славян. Он основательно пополнил свое образование, изучая правила красноречия и поэзии, а также философию, творения античных писателей, отцов западной и восточной церкви. Там же он прошел полный курс католического богословия. Он учился истово, был завсегдатаем Ватиканской и других библиотек. В Риме он обратил на себя внимание другого ордена — иезуитов — и получил предложение вступить в орден и остаться в Италии. Это предложение, очевидно, испугало его, и он при неясных обстоятельствах бежал из Рима, не закончив обучение. Он вернулся в Киев юношей 21 года, вооруженным ученостью и честолюбивыми планами.