Я снова взялся за тонюсенькую пилочку для металла. Возил ею по свинцовым головкам пуль. Неохотно, но свинец уступал, тяжелые и жирные пылинки чернили пальцы, проступали канавки, деля пулю на две, потом на четыре части. Бутоны смерти. Пока закрытые и, дай бог, пусть такими и останутся – сегодня.

Готовые патроны один рядышком с другим выстраивались на столе в плотную, надежную шеренгу. Я взялся за очередной…

Сталь пилки проткнула руку иглой.

Я охнул, пилка и патрон зазвенели по столешнице. Я прихлопнул пилку и еле успел поймать патрон, прежде чем он слетел со стола. Левой рукой. Правую я держал на весу и даже опустить на стол боялся. Укус боли затих, но я слишком отчетливо помнил его. Из-под большого пальца, до самого запястья и обратно, до кончиков пальцев. Его тень еще сидела в руке, готовая ожить в любой миг, от любого касания.

Несколько секунд я боялся шевельнуть рукой. Потом осторожно согнул – и тут же разогнул пальцы, зашипев. В руке шевельнулась боль. Не такая острая, как была, но…

Я чувствовал, что тонкая плотина, удерживавшая приступ, вот-вот лопнет. От любой мелочи.

Только ведь пулю надо допилить. И еще штук пять. Хотя бы на одну запасную «снежинку».

Касание к пилке отозвалось новой волной боли, но, если взять между мизинцем и безымянным и не сжимать сильно, терпеть можно. И лучше пилить пули, чтобы не думать о том, что эти волны боли значат…

Раньше уколы, бывало, отдавали до запястья, до локтя, но именно отдавали эхом. А тут словно спицу вогнали. От кончика пальца до запястья, в самое предплечье…

К черту! Не думать! Просто пилкой туда… сюда… Туда-сюда. Свинцовые пылинки падают вниз, тонкая канавка углубляется. Туда-сюда…

Такой ослепительной боли больше не было, но зато в руке натягивалось. Подступал приступ. Из знакомых маленьких жал, но их будут сотни, тысячи, тьмы… Первые уже нетерпеливо покусывали меня. Словно между мышцами и кожей попали крупинки стекла и с каждым движением пальцев катались по костям, вонзаясь острыми кромками, вырывая кусочки кости, как пилка вырывала из свинца жирные пылинки…

Где-то за дверью тихонько лязгнула цепь. Потянуло сквозняком, и свет камина колыхнулся. Цепь звякнула громче, уже в комнате.

– Доброе утро, – раздался голос Дианы.

Она выплыла из-за моего плеча – в запахе лаванды и еще чего-то свежего, но чуть горьковатого, как грейпфрут.

Только что вымытая, свежая и душистая. Расчесанные волосы, влажные и прямые, чуть стянутые широкой заколкой, казались еще чернее – нити оникса. Между этой блестящей чернотой волос и густой тьмой бархатного халата лицо и шея казались почти перламутровыми. Кожа чистая и тонкая, почти светится изнутри. Такая бывает у детей, у которых впереди вся жизнь…

Рука болела все сильнее, я отложил пилку.

– Мой господин?

Старательно вздернутые брови. Она внимательно изучала меня.

– Не уверен, что такое уж доброе, – пробормотал я.

Я тоже всматривался в нее. Жадно пытался найти под этой перламутровой кожей, за этими блестящими живыми глазами тень той боли, что была там вчера… Хоть что-то, что разбило бы это невыносимое ощущение ее физического совершенства, кажется вечного, неподвластного времени.

И бесценного. Досталось кому-то другому. Тогда как мне…

Но ничего я не мог разглядеть. Ничем не мог утешиться. Диана была так же спокойна и предупредительна, как всегда. Словно вчера и не было ничего.

Слишком глубоко она запрятала это в себя. Глубже, чем я мог разглядеть.

Хотел бы я знать, чего еще я не могу разглядеть в ней – и уверен, что раз не вижу, то этого и нет…

Диана нахмурилась, глядя на стол передо мной:

– Что это?

Я молча кивнул ей на противоположный конец стола, поднялся и пошел на кухню. Принес остатки нарезок, стараясь держать поднос левой рукой, а правой только придерживать.

Диана опустилась на стул, но глядела не на нарезки.

– Что-то случилось?

Я поставил перед ней поднос с тарелками, завернул в тряпицу пилку, пули, подпиленные и целые, и пошел к дверям.

– Влад?

– Ну что еще?

– Вы уходите? Мой господин не желает сегодня заниматься?

– Ваш господин назанимается сегодня всласть, но это будет не с вами и не в шутку.

Я оставил ее сидеть удивленной, а сам вышел на крыльцо.

Светало, воздух был холоден и влажен. Небо бледное, но не того безнадежного оттенка, который я боялся увидеть. За ночь почти очистилось, остались лишь легкие облачка.

Хороший знак? Или шутники боги решили дать мне увидеть солнце не через одеяло облаков, а радостным, слепящим шаром – таким, каким я его люблю, – в последний раз?..

Я залез в машину, достал из бардачка Курносого. От первого же соприкосновения с металлом иглы затанцевали с новой силой, заставляя меня чувствовать каждый удар пульса, подталкивавший десятки жал, чтобы куснули злее. Я поспешно перекинул револьвер в левую руку.

Достал из багажника сумочку с тряпочками и смазкой и почти бегом вернулся в дом. В одной рубашке я продрог, а иглы в руке впитывали холод, наливались льдистой силой, вгрызаясь в руку все глубже…

Воздух в столовой показался мне теплым и влажным, как в парной. И даже боль замешкалась и затихла.

Диана встретила меня внимательным взглядом. К нарезкам она так и не притронулась.

Я положил Курносого на стол. Раскрыл сумку.

Она молча глядела, как я раскладываю масляные тряпочки. Как чищу Курносого. Переводила взгляд с моих пальцев на шеренгу патронов с подпиленными пулями.

– Прорва слуг… – наконец пробормотала она. – Но здесь не хватит на прорву, и слугам чернолунной хватило бы обычных пуль… Вы нашли еще одну белолунную? Решили начать с нее?

– Целых двух сразу. Но, надеюсь, мне не придется разбираться с ними сегодня. Как и с прорвой остальных слуг и прислуги.

– Остальных?.. Белолунные – в слугах? – не поверила Диана. – Две белолунные?

– Ну жабы не жабы… – Я пожал плечами. – Так, жабки, мне почему-то показалось… Хотя ваша Карина с ними водилась.

– Карина была с ними?..

– Встречалась. А что?

Диана уставилась в стол. Вцепилась в край столешницы. Я видел, как побелели ее пальцы.

– Возле больницы? – спросила она.

– Да… Откуда вы знаете?

Откуда она-то может знать про морг и больницу?!

– Ох, Карина, Карина…

– Вы тоже там были?

– Там – это где? А впрочем, теперь уж неважно… Ох, Карина… что же ты мне-то ничего не сказала, дура упрямая…

– Что они готовили?