рейд в Инсмут: «Нелюбопытные обыватели сочли эти облавы очередным эпизодом сумбурной войны с алкоголем. Те же, кто более пристально следил за новостями, однако, были поражены лавиной арестов, пугающей численностью вооруженных отрядов, брошенных производить эти аресты, и таинственностью дальнейшей судьбы арестованных» (SI 587; МИ 289). Затем множество арестованных куда-то исчезают, либералы выступают в защиту их прав. Но даже они замолкают после встречи с узниками. Об этом сообщается в самом начале повести, до нашего знакомства с жителями Инсмута. Когда это произойдет, мы вспомним вступительные абзацы, перестанем удивляться пассивности и молчанию либеральных организаций и уже не будем бранить их за узость гуманистических воззрений. Останется только один вопрос — почему арестованных поместили в заключение, а не расстреляли? — ведь мы узнаем от старого Зейдока, что эти существа могут умереть только насильственной смертью.

В большинстве рассказов Лавкрафта страшная правда известна немногим, и эти немногие либо защищают ее от широкой публики ради блага последней, либо делают ее достоянием публики, но сталкиваются со скепсисом (как в случае с газетным фельетоном о данвичевской истории в Associated Press [DH 394; УД 135]). «Мгла над Инсмутом» — единственный случай у Лавкрафта, где заговор правительства столь детально проработан и хорошо обоснован, что даже либеральные и правозащитные организации молчаливо соглашаются с созданием концентрационных лагерей. В «Хребтах безумия» опасность заключалась в том, что власти знают слишком мало, но рискуют узнать слишком много. В случае Инсмута все устроено противоположным образом: правительство уже знает слишком много и предпочитает, чтобы публика знала как можно меньше.

65. Хлюпающий голос

«Ему почудилось, что лопочут иностранцы, но, по его словам, больше всего его напугал один голос, который время от времени вступал в разговор. Голос этот звучал так ненатурально — как он выразился, был похож на хлюпанье — и так страшно, что он не смог даже раздеться и лечь в кровать» (SI 592; МИ 296).

Билетер сообщает рассказчику о вызывающих ужас впечатлениях фабричного инспектора, который останавливался в «Гилман-хаусе», единственной гостинице в Инсмуте. Работник станции переубеждает рассказчика, который собирается переночевать в Инсмуте: лучше бы молодой человек остановился в Ньюберипорте и поехал на автобусе до Инсмута в 10 утра, а затем в 8 вечера пересел на автобус до Аркхема. Это предупреждение уже подготавливает нас к событиям следующего вечера в Инсмуте, когда Джо Сарджент имитирует поломку автобуса. Рассказчик вынужден остановиться в «Гилман-хаусе», где ночью его пытаются убить.

Самое интересное в этом отрывке — «хлюпающий» голос, хорошая характеристика для зловещих и преображенных морем персонажей из Инсмута. В других старших текстах Лавкрафта чудовища создают ощущение чего-то внеземного. Однако существа из Инсмута целиком земного происхождения, точнее, они происходят из океана, покрывающего три четверти Земли. В зоологическом смысле они недалеки от уже известных нам видов, которые в естественных условиях не скрещиваются и представляют собой непотребную помесь человека, рыбы и жабы. Замечания рассказчика о водителе автобуса Джо Сардженте дают нам первое представление о них: «И весь он был какой-то скользко-маслянистый, что лишь усугубило мою неприязнь. Он явно изо дня в день только и делал, что крутил руль своего автобуса да шатался по рыбным складам, о чем можно было судить по исходящему от него сильному запаху рыбы» (SI 598; МИ 305). Если прибавить к этому типичные для Инсмута признаки — немигающий взгляд, овальная голова, нескладные руки, гигантские стопы — получается образ инсмутца, в котором уже смутно различимы несомненные черты рыб и жаб.

Но хлюпающий голос интересен еще и с точки зрения стилистики. В этом описании мы находим замаскированную лавкрафтовскую дизъюнкцию вроде «хихиканье или шепот», но здесь один из терминов остался неназванным. Обратите внимание, билетер не сказал: «Язык бессилен описать голос из соседней комнаты, но казалось, что в нем можно различить некоторые звуки, напоминающие хлюпанье». Это была бы классическая лавкрафтовская аллюзия на неименуемое. Но вместо этого Лавкрафт напрямую сообщает, что голос был хлюпающим (хотя авторская формулировка довольно расплывчатая — «похожий на хльюпанье»). Проблема не в том, что свойства голоса слишком глубоки и не поддаются описанию, а в том, что это довольно ясное описание трудно совместить с другим очевидным аспектом ситуации: мы имеем дело с голосом человека, который очень редко или вообще никогда не приобретает хлюпающие обертоны. Вот как можно переписать отрывок: «Ему почудилось, что лопочут иностранцы, но, по его словам, больше всего его напугал один голос, то ли хлюпающий, то ли человеческий, который время от времени вступал в разговор». Здесь мы видим классическую дизъюнкцию Лавкрафта, но несбалансированную, поскольку в человеческом голосе нет ничего удивительного. Таким образом, нам предлагается вообразить нечто среднее между голосом человека и хлюпаньем. Это гораздо проще, чем представить себе цвет, который будет цветом только по аналогии, но тем не менее возникает тревожное ощущение.

66. Неизвестная расовая или национальная традиция

«Все прочие произведения искусства, какие я видел когда-либо ранее, либо были созданы в известных традициях культуры той или иной расы или народности, либо же представляли собой нарочитые модернистские отклонения от любых узнаваемых норм. Но эта тиара не была ни тем ни другим. Ее, несомненно, создали в какой-то канонической технике, доведенной до высочайшего уровня совершенства, но эта техника была абсолютно далека от любого... стиля из тех, что я знал или чьи образцы я видел» (SI 595; МИ 301).

Первое предложение прекрасно выстроено: оно изящно уравнивает все известные человеческие культуры с модернизмом, идущим на разрыв с традицией. Хотя модернистские направления в искусстве обычно позиционируют себя как дерзкие революции против всего им предшествующего, это предложение показывает их взаимную с традицией включенность в диалектические отношения простого неповиновения. Модернизм больше не исполняет роль экзотического «иного» всей истории человечества; его место занимает странная тиара в музейной витрине, которая очевидным образом принадлежит древней культуре, пусть даже и ранее неизвестной нам. Традиционная культура и бунт человека эпохи модерна теперь выглядят одинаково прозаично по сравнению с украшением в инсмутском стиле.

Это типичный для Лавкрафта жест. В его рассказах мы часто встречаем объекты, которые ошеломляют своей новизной, хотя при этом и принадлежат к определенному загадочному стилю. Благодаря этому наше внимание смещается с поверхностного содержания таких объектов на едва уловимые повторяющиеся элементы их структуры, которые сообщают нам, что объекты принадлежат к установившейся традиции. Любой человек способен дать грубое описание стиля Фомы Аквинского, Сезанна или Тракля; в таком случае мы, пожалуй, упомянем некоторые темы их текстов или картин, а также несколько основных