Я первая вижу ее. Мама сидит одна на длинном диване в зале ожидания у дверей блока интенсивной терапии. Волосы у нее такие же светлые, как и раньше, но теперь она их коротко остригла. На ней джинсы и заляпанные грязью садовые боты. Наверное, ей позвонили, когда она работала в саду, и она сразу же приехала в больницу. Мама никогда не носит джинсы на публике и всегда снимает боты, выходя из сада. Она смотрит в стену; ее ясные голубые глаза еще не ведают о моем присутствии. С тех пор как я в последний раз видела ее, лицо чуть просело, она похудела и выглядит более хрупкой. Впервые в жизни она кажется мне беззащитной; я понимаю, что, если не заговорю сейчас, потом не найду в себе сил.

– Мама! – тихо, хрипло зову я.

Она вздрагивает, поднимает голову и видит меня. Теперь я вижу: хотя мама по-прежнему красива, она очень постарела.

– Эллисон… – говорит она, и мне кажется, будто я различаю в ее голосе радостные нотки.

Больше мне ничего не нужно. Миг – и я рядом с ней, обнимаю ее худые плечи. От нее пахнет ее духами «Ландыш» и землей.

– Как папа? – спрашиваю я сквозь слезы. – Он выздоровеет?

Мама качает головой из стороны в сторону.

– Не знаю, – жалобно отвечает она. – Мне ничего не говорят! – Она смотрит вниз, на свои руки. Ее когда-то длинные, тонкие пальцы сморщились и начали утолщаться у костяшек. – Он еще в операционной.

– Пойду спрошу, – говорю я. – Может, уже что-то известно. Кто-нибудь известил Бринн, бабушку? Как ты? Ты поела?

Мама качает головой и смотрит на свои ноги.

– Забыла переобуться. – Подбородок у нее дрожит; она прикрывает глаза рукой и плачет. – Он – все, что у меня есть! – сквозь слезы говорит она. – Кроме него, у меня никого не осталось!

В глубине души она всегда понимала, что не сумеет выходить его. и все-таки решение далось ей с огромным трудом. Чарм была уверена, что малыш улыбался ей, хотя в книге о воспитании детей, которую она отыскала в библиотеке, говорилось, что до шести недель новорожденные не умеют по-настоящему улыбаться. Но Чарм готова поклясться, что, когда малыш размахивал крошечными кулачками в воздухе, он на миг по-настоящему улыбнулся ей. Все они с самого начала понимали, что проведут вместе совсем немного времени. Вот почему Чарм и Гас даже не пытались придумать ребенку имя. Гас звал его просто «малыш» или «приятель», а Чарм шептала всякие ласкательные имена, в основном имеющие отношение к чему-то сладкому и вкусному. Она называла его Пирожком, Пончиком, Яблочком и так далее. Малыш смотрел на Чарм своими странными мудрыми глазками, как будто спрашивал: «Я ведь здесь ненадолго, да? Пройдет еще какое-то время, и меня здесь не будет». Сердце у Чарм сжималось, и она уже не могла справиться с рыданиями. Ее слезы стекали на комбинезончик малыша; он просыпался и тоже начинал хныкать, и Чарм трудно было сказать, где его слезы, а где ее.

Она очень вымоталась из-за бессонных ночей и из-за того, что малыша приходилось скрывать от всех. Кроме того, Гасу с каждым днем становилось все хуже. По ночам Чарм вскакивала, то услышав голодный плач младенца, то надсадный кашель Гаса. Чарм просто не выдерживала больше. Заботиться о них обоих – о младенце и о больном – было свыше ее сил. Гас понимал ее, как никто другой. Он не задавал лишних вопросов, не осуждал, а с малышом обращался так, словно он всегда жил с ними, был членом семьи. Гас стал для Чарм настоящим отцом, а другого она и не знала. Малыш едва успел вступить в жизнь, а Гас уже оставил в ней глубокий след. Он умирал. Чарм предстояло сделать выбор между тем, чей путь только начинался, и тем, чей путь близился к завершению.

Однажды среди ночи Чарм наконец решилась. До этого она долго носила малыша по гостиной на руках, но он никак не желал успокаиваться и засыпать. Сама она впала почти в бессознательное состояние. Споткнувшись, она налетела на стол и уронила ребенка. Широко раскрыв глазки, он смотрел на нее с пола, разевая ротик, как рыбка, вытащенная из воды. Он как будто говорил Чарм то, что она уже и так знала.

Будить Гаса она не стала. Быстро собрала все вещички малыша, уложила его в корзину и повезла на тот берег Друида, в пожарное депо на Оук-стрит. Депо находилось уже в Линден-Фоллс. Раньше именно там работал Гас. Чарм уговаривала себя: раз там работал Гас, значит, там хорошее место. Там малышу не дадут пропасть.

Она вынула его из бельевой корзины, которую поставила на пол рядом с собой, и крепко прижала его к груди. Он наплакался и заснул, и его маленькие пальчики, сжатые в кулачки под подбородком, напоминали розовые цветочные лепестки. Чарм невероятно тяжело было сделать то, что она задумала. Предстояло отдать единственное живое существо, которое полюбило ее с первого взгляда, ничего от нее не требуя. Она осторожно уложила его назад, в корзину, и понесла к пожарному депо, все время озираясь по сторонам – не видит ли кто. Ей повезло; в беззвездную, теплую ночь на улице не было ни души. Она поцеловала малыша в нежную щечку, прошептала: «Будь счастлив!» – и осторожно поставила корзину под дверь. На сердце стало тяжело; она вспомнила, как в детстве играла с подружками в «динь-дон-беги», нажала кнопку звонка рядом со входом и убежала.

Едва войдя, я слышу, как звонит телефон. Навстречу кидается Майло; он обнюхивает мои карманы, где я всегда ношу угощение. Кошки, Люси и Лит, трутся о мои ноги, мяукая от голода.

– Подождите минутку, ребята, – говорю я. Телефон все звонит, и я кричу: – Бабушка! Бабушка! Телефон!

Делая вид, будто не слышу, я достаю из кухонного шкафчика две жестянки с кошачьим кормом. Слышу усиленный громкоговорителем бабушкин голос: «Сейчас мы не можем подойти. Пожалуйста, назовите свое имя и номер телефона, и мы вам перезвоним». После звукового сигнала я слышу голос Эллисон. Я раздраженно швыряю кошачьи консервы на рабочий стол; они катятся к краю и падают. Я иду к лестнице. Не желаю слушать ее сообщение! Почему она не может оставить меня в покое?

Ее голос настигает меня на ступеньках, и я застываю.

– Бринн, прошу тебя, ответь, пожалуйста, подойди к телефону! – Я трясу головой и продолжаю подниматься на второй этаж. – Бринн! Речь идет о папе! – умоляет она. Я останавливаюсь. – Папа в больнице. Мама на себя не похожа. Не знаю, что мне делать. Нам с тобой обязательно нужно поговорить… Пожалуйста! – Эллисон горько плачет, и я подхожу к телефону. – Бринн, ты нужна мне! – жалобно молит она.

Я стараюсь не слишком часто вспоминать ту ночь. Но тогда, единственный раз за всю жизнь, сестра просила меня о помощи. Ее мольба крепко засела у меня в голове; я думаю о ней по ночам, когда не могу заснуть. В ту ночь моя сестра нуждалась во мне. Раньше, до того, все было наоборот. Сестра нужна была мне больше, чем я ей. Она спасала меня от соседских хулиганов, от родителей, от учителей. И от меня самой. Правда, она никогда, ни разу не позволяла мне об этом забыть. Только в раннем детстве она помогала мне охотно, по доброй воле. А потом… Эллисон, конечно, помогала, но при этом всегда закатывала глаза, преувеличенно громко вздыхала и качала головой. Ей вовсе не трудно было выручить меня из беды. Ей все давалось легко. Но чем старше мы становились и чем очевиднее делалась разница между нами, тем чаще она вынуждала меня почувствовать себя маленькой и ничтожной.