Молодая женщина стояла неподвижно, почти все время держалаглаза опущенными, только изредка со ждущим, тревожным выражением вскидывала ихна Егорку и тотчас отводила, словно пугалась его жадных, измученных взглядов.

«Вот оно что, – подумала Ефросинья, наливая в шаечкутеплой воды из чугунка, – Егорка за этот год, выходит, не излечился отсвоей безнадежной любви. А Стефка-то как затаилась… С чего бы вдруг?»

Егор начал плескать воду в лицо, кряхтя от боли. Стефка,доселе стоявшая недвижно, тискавшая перед собой ладони, шагнула к нему:

– Дай помогу.

Взяла чистый лоскут, принялась обмывать изуродованное лицопарня. Вода тотчас стала грязной, кровавой.

Егорка притих, закрыл глаза, только дышал тяжело, резко. УЕфросиньи при взгляде на них зашлось сердце…

– Да что ты врешь, – вдруг испуганно сказалаСтефка. – Ни с какого коня ты не падал, это тебя бил кто-то, крепко бил!

– Падал, падал, – буркнул Егорка, – вот текрест. Ну а сначала – да, били.

– Никита? – резко спросила Стефка, и Егоркаизумленно на нее вытаращился:

– Откуда ты знаешь?

«Ох, какая большая тайна, – с горькой насмешкойподумала Ефросинья, – ну прямо-таки нипочем не угадать!» Ей тоже почему-тосразу пришло в голову, что Егорка избит Никитой.

– Ну, говори скорей, не томи, что приключилось? –Стефка нетерпеливо схватила Егора за руку, но молодой стрелец вдруг перехватилее ладонь, притянул к своей щеке, прильнул к ней и блаженно прикрыл запухшиеглаза… Потом выговорил, словно через силу:

– Тетя Фрося, беда. Я как мог спешил, чтобы тебяупредить. Из полка ушел, коня украл, да у самой заставы он меня сбросил, тамсобаки под ноги кинулись. Бегом бежал… Полк послезавтра в Москве будет, но тебек тому времени уйти надобно, потому что Никита хочет тебя убить, как воротится.Когда мы стояли под Тулою, он с каким-то колдуном дружбу свел, тот ему зельедал злое – так, с виду корешок невидный, а коли в горячей воде его настоять,это яд. Человек от него разум теряет, сам не знает, что творит, руки на себяхочет наложить. Так что ты сама себя убьешь, никто и не подумает, что Никитавиновен. А как тебя схоронит, то Стефку за себя возьмет и станет вместе с нейсына растить.

Ефросинья была так изумлена, что даже не испугалась в первуюминуту.

– Опять за рыбу гроши, – пробормоталарастерянно. – Я-то думала, он угомонился…

– Напрасно надеялась, – сквозь зубы процедилаСтефка. – Он никогда не угомонится, ты разве не знаешь, что на зло угомонунет? Ладно, а теперь скажи, почему ты с ним подрался? – обратилась она кЕгору, и даже в тусклом свете лучины стало видно, что лицо того вновь пошлокрасными пятнами от смущения.

– Да я у него… да я у него… – забормотал парень, ненаходя слов, и Стефка сердито прикрикнула:

– Ты, ты… Что ты? Что у него? По?лно солому жевать,говори толком!

– Я у него позволенья спросил жениться, –проворчал Егорка.

– На ком? – глупо спросила Ефросинья.

Егор поглядел на нее как на последнюю дуру:

– Да уж не на тебе, тетя Фрося! Неужели на ком другом,как не на Стефке?

– А он…

– А он мне дал раза, потом другого, я на пол грянулся,он на меня сверху насел и ну мутузить, а сам словно помешался, языком и кулакаминаперебой молотит: я-де сам на ней женюсь, Ефросинью со свету сживу, а коли тыбудешь вокруг моего дома круги нарезать, то я ноги тебе выдеру и собакам напрокорм выкину. Конечно, я только в первую минуту сплоховал, а потом ничего,опамятовался, дал ему сдачи, – похвалился Егор. – Небось рожа его ещепокраше моей будет. Когда я сбег, он валялся без памяти.

– Не убил ли ты его? – полюбопытствовала Стефка, акогда Егорка возмущенно воскликнул:

– Господь с тобой, что ли, я нехристь какой и убивец?

Она холодно бросила:

– А жаль!

– Ох, Степушка… – тяжело вздохнула Ефросинья. Она редкотак называла подругу – разве что в минуту крайней тоски. – Угомони ты своюдушеньку. Ну что ж такая непрощающая? Сколько времени минуло, уж и сын у тебяот Никиты, а ты все никак…

– Ладно, – с едким смешком выдохнулаСтефка, – уговорила. Я свою душеньку угомоню, а твою угомонит Никита. Воти хорошо всем будет, верно? – И вдруг, не переводя дыхания, закричала вовесь голос: – Да ты, Фроська, никак в уме повредилась со страху или в юродивыенамерилась податься? Небось пойдешь на паперти у Василия Блаженного выкликать?Да соберись с умишком последним, сообрази: Никита убивать тебя идет!

Разбуженный ее воплем, вмиг проснулся и заорал Николка.Ефросинья кинулась к нему, выхватила из зыбки, перепеленала (младенчикопрудился – видать, с перепугу), прижала к себе. Он шарил губешками поЕфросиньиной сорочке, ища грудь, но последнее время малыш маялся брюшком,поэтому ночью его решили не кормить. К тому же у Стефки пропадало молоко, а ночьюдавать коровьего – тяжело для живота. Ефросинья попоила ребенка водичкою.Николка, кряхтя сердито, нашарил мокрыми губками край ее сорочки, втянул в рот,зачмокал, нахмуренные бровки разошлись, глазки закрылись… он уснул.

Млея от счастья, Ефросинья коснулась губами его теплоговиска, потом подняла глаза – да и ахнула, увидав, что Егорка и Стефка стоят,слившись в жарком поцелуе, а меж их сомкнувшимися телами нет ни единогопросвета и зазора.

Ефросинья посмотрела на них, ошеломленно покачивая головой.Вон оно как! Значит, ее догадки были верные… Ох, бедные, бедные детушки…

А разве она сама не бедная? А Николушка? А Никита, которыйрано или поздно подавится своей лютостью, разве он не достоин жалости?

Она отвернулась, укладывая в зыбку уснувшего ребенка. Слезыпротив воли наворачивались на глаза.

Ей всех было жалко, всех хотелось оплакать и приголубить,каждого утешить и сделать счастливым. Но как? Как?

Позади раздалось тихое всхлипывание. Ефросинья оглянулась иувидела, что Стефка с Егором уже не целуются: молодая женщина прижалась головойк груди стрельца и горько, неутешно плачет, а тот уныло гладит ее по светлымволосам.

– Не плачь, девонька, – ласково сказалаЕфросинья. – Небось все избудется.

– Ой, что же это я! – Стефка оторвалась отЕгора. – Что мы стоим? Бежать тебе надо, Фросенька! Бежать!

– Куда? – усмехнулась Ефросинья. – Податьсямне некуда.