Итак, староста двигался в кромешной тьме, отсчитывая просебя шаги. Для верности он загибал пальцы на обеих руках. Когда сочлось в егоуме двадцать десятков, он остановился и сам себе удовлетворенно кивнул: еговытянутые руки уперлись в стену. Так и следовало по расчету! Староста принялсяшарить перед собой. Вскоре он обнаружил отверстие в аршине [38] над землей ипротиснулся в него, задевая широченными плечами края лаза.

Осторожно распрямился – теперь он мог стоять во весь рост –и ощутил, насколько изменился вокруг запах. Теперь пахло не сырой, недавноразрытой землей, а деревом. Он принялся шарить над головой и нащупал бревна,потом – что-то плоское меж ними. Доска! Надавил на нее – и тихо ахнул отнеожиданности, когда та внезапно пошла вверх и пропустила в подземелье свет, намгновение показавшийся ослепительным. Именно сейчас мог войти стражник! Ноделать было нечего – приходилось понадеяться на Бога, положиться на русскийавось или зарижиковачь [39], как сказали бы поляки.

Староста высунулся из отверстия, приложив палец к губам,однако этого предупреждающего движения не понадобилось: человек, сидевший прямоперед ним на лавке и вяло почесывающий брюхо, от неожиданности лишился дараречи.

Староста окинул мгновенным взглядом внутренности избы иобнаружил, что человек этот – единственный не спящий. На лавке в углурисовались очертания тела: кто-то давал храпака под поношенным кунтушом [40].За занавеской вырисовывались очертания двух других лавок. Оттуда слышалисьтихие женские голоса, мигом, впрочем, умолкшие при звуке незнакомого голоса.

– Пан Мнишек? – шепотом спросил староста, однакототчас понял свою ошибку: это был не воевода сендомирский. – Где он?

Сидевший с трудом заставил свою голову отрицательнокачнуться, а руку – протянуться в сторону спящего.

Староста уперся руками в пол и легко выбросил тело изподвала, явившись в избу, словно нечистый из преисподней. И то сказать, он былизрядно грязен и перемазан в земле, поэтому женщина, выглянувшая в этомгновение из-за занавески хоть и не вскрикнула, но все же воздела руку длякрестного знамения.

Староста жадно взглянул на нее, но тут же разочарованно свелброви: перед ним была довольно полная дама с темными волосами и карими глазами.Староста сразу вспомнил ее: это была Барбара Казановская, гофмейстерина инаперсница пани Мнишек. Сия особа заслуживала почтения, поэтому старостаотвесил ей вполне куртуазный поклон, для чего сорвал с головы свой ужасныйтреух. При виде его соломенных кудрей, красивого лица и пламенных очей Барбарапросто-таки вытаращила глаза и что-то быстро, тихо сказала по-польски.

Занавеска раздвинулась чуть шире, и зеленые глаза старостывстретились с холодными серыми глазами молодой худенькой женщины. Ее легкиерусые волосы были заплетены на ночь в косу, но снять черного платья она еще неуспела и кутала плечи в платок.

Женщина вскинула тонкие, очень красивого рисунка брови, ивзгляд ее сделался надменным.

– Атаман Иван Заруцкий с поручением до вашеговеличества, – не слыша собственного голоса, отчеканил староста, – от…от…

Он вдруг начал заикаться. Глядя в эти надменные серые глаза,невозможно было солгать. А ведь именно это он и собирался сделать, сказав: «Споручением от супруга вашего и государя». Ну какой этот царек, к чертямсобачьим, государь? А главное, какой он ей супруг?!

– Кто таков? – гаркнул в этот миг проснувшийся Мнишек,вскидываясь на лавке и тараща запухшие глаза. За время, минувшее после свадьбысвоей дочери с царем Димитрием (Заруцкий стоял тогда в почетном казачьемкарауле, оттого и знал Мнишка в лицо), он обрюзг и очень постарел, а пышный чубна его голове весьма поредел.

При взгляде в его цепкие маленькие глазки наваждение вмигпрошло, и Заруцкий смог собраться.

– Атаман Иван Заруцкий с поручением до вашеймилости, – вновь назвался он. – От государя Димитрия Ивановича веленосказать вам поклон и упредить, что польские люди вышли вдогон, чтобы вас отДолгорукого отбить и в Тушино отправить, однако сбились с пути. Вышли еще новыелюди, под командой пана Зборовского, идут на рысях. Государь наказывает вамтянуть время, елико возможно, с Долгоруким спорить неустанно и его повеленийпоспешать нипочем не слушать, а когда села Любеницы достигнете, там надобностать несходно до той поры, как Зборовский вас настигнет.

Послышался легкий вздох, и Заруцкий не удержался-таки –покосился в сторону занавески. И снова впился взором в сумрачные серые глаза, иснова потерял ясность мысли и способность говорить связно…

Наверное, ошеломленному Мнишку казалось, что он еще невполне пробудился и видит сон, да и посол Олесницкий имел не менее ошарашенныйвид. Они наперебой начали что-то спрашивать Заруцкого, однако сероглазаяженщина вдруг всплеснула руками и насторожилась:

– Тише! Идут!

Очевидно, у нее был необычайно острый слух, потому чтомужчины спохватились, только когда дверь начала приотворяться.

Заруцкий прянул назад и провалился в подпол с еще большейстремительностью, чем это совершила бы любая нечистая сила. Однако он успелпоймать взор серых очей – не столько испуганных, сколько изумленных, успел дажешепнуть:

– Доски задвиньте! – а потом он тяжело свалился наземляной пол подвала, и в глазах его помутилось.

В первую минуту Заруцкий решил, что это произошло оттого,что наверху слишком быстро задвинули доски и кругом мгновенно воцарилась тьма.Но тотчас же сообразил, что дело не в этом, а в острой боли, от которой у негоне только померкло в глазах, но и дыхание перехватило. Он подвернул ногу принеудачном прыжке… да не сломал ли?!

Иван Мартынович полежал несколько мгновений, переводядыхание, потом нахлобучил на голову свой жуткий треух, который так и сжимал вруке, и сделал попытку поползти.

Оставаться в подполе было никак нельзя. Что, если вошедшаястража заподозрит что-то неладное и вздумает сдвинуть доски?

Стиснув зубы, чтобы ненароком не вскрикнуть, Заруцкийнашарил лаз в стене и кое-как протиснулся в него. Пол основного хода находилсяниже, чем в подполье, так что бравый атаман свалился неловко, еще пущеразбередив ногу.

Неужто сломал, а? Может, все-таки вывихнул?

Что же теперь будет?!