Она оставила мне инструкции, как ее найти, но не сказала, куда же я в конце концов попаду. Почти два часа я еду на запад, в глубь штата Мэриленд. Наконец дорога приводит меня к маленькой хижине, укрывшейся в самой гуще леса. Если бы перед ней не стояла машина Рианнон, я бы решил, что безнадежно заблудился.

Она ждет меня в дверях. Выглядит возбужденной и счастливой. Я по-прежнему не представляю, где нахожусь.

– Сегодня ты просто красавец, – сообщает она, когда я подхожу ближе.

– Папа – французский канадец, мама – креолка, – говорю я. – Но по-французски не понимаю ни слова.

– На этот раз не выскочит откуда-нибудь твоя мама?

– Не должна.

– Отлично. Значит, никто меня за это не убьет.

И она горячо целует меня. Я отвечаю ей с таким же пылом. И неожиданно наши тела начинают говорить за нас. Мы перешагнули порог, мы уже в хижине. Но я не вижу комнаты: я вижу только ее, чувствую только вкус ее губ, прижимаюсь к ней, а она прижимается ко мне. Она срывает с меня куртку, мы скидываем обувь, она толкает меня. Я запинаюсь о край кровати, и мы неуклюже заваливаемся на постель. Я оказываюсь внизу, она обхватывает меня за плечи, и поцелуй длится, длится и длится. Горячее дыхание, жар наших нагих тел (рубашки сброшены!), смех, счастливый шепот… Я чувствую, как бесконечность тихо открывается, и вот она уже прикоснулась к нам самым нежным своим касанием.

Наконец я отрываюсь от нее и смотрю ей в лицо. Она замирает и смотрит в лицо мне.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает она.

Я глажу ее лицо, провожу пальцами по ключицам. Она гладит меня по плечам, по спине.

Впервые я оглядываюсь по сторонам. В хижине всего одна комната; удобства, скорее всего, где-нибудь на задворках. По стенам развешаны оленьи головы, они смотрят на нас сверху стеклянными глазами.

– Где мы? – спрашиваю я Рианнон.

– Это охотничий домик моего дяди. Он сейчас в Калифорнии, и я решила, что можно спокойно вломиться сюда без приглашения.

Оглядываюсь: окна вроде бы целы.

– Ты именно вломилась?

– Ну, у меня есть запасной ключ.

Ее рука пробегает по островку волос на моей груди и замирает у сердца. Я нежно поглаживаю ее талию.

– Какой гостеприимный домик! – улыбаюсь я.

– А прием гостей еще не окончен, – отвечает она. И мы вновь прижимаемся друг к другу.

Я позволяю ей вести. Я позволяю ей расстегнуть пуговицу на моих джинсах. Потом позволяю расстегнуть молнию. Потом смотрю, как она сама снимает лифчик. Я следую за ней, я подчиняюсь, и с каждым движением напряжение нарастает. Как далеко все зайдет? Как далеко все должно зайти?

Я понимаю, что наша нагота должна что-то означать. Я знаю, что нагота – это и высшая степень доверия друг другу, и желание близости одновременно. Мы заходим так далеко, когда нам больше нечего скрывать. Я хочу ее. И она хочет меня. Но я боюсь.

Наши движения, поначалу лихорадочные, постепенно замедляются, и мы движемся, словно во сне. На нас уже нет никакой одежды, мы прикрыты только простынями. Хоть это и не мое тело, но она хочет его.

А я чувствую себя обманщиком.

Вот что меня гнетет. Вот в чем причина моих колебаний. Сейчас я здесь, я с ней. Но завтра меня может с ней не быть. Сегодня я могу наслаждаться близостью, вот прямо сейчас. Но что будет завтра, я не знаю. Завтра меня здесь не будет.

Я хочу спать с ней. Я хочу спать рядом с ней!

Но хочу проснуться завтра утром тоже рядом с ней.

Мое тело готово. Я вот-вот взорвусь. Когда Рианнон спрашивает, хочу ли я ее, я знаю, как бы оно ответило.

Но я отказываюсь. Я говорю, что мы не должны. Пока нельзя. Не сейчас.

Хотя спрашивала она искренне, все же мой ответ ее удивляет. Она отстраняется и вглядывается в мое лицо.

– Ты серьезно? Я хочу, правда. Если ты думаешь обо мне, то не волнуйся. Я… подготовилась.

– Мне кажется, мы не должны.

– Ну хорошо, – бормочет она, отодвигаясь еще дальше.

– Дело не в тебе, – говорю я ей. – И не потому, что я не хочу.

– Да почему же, почему?

– Я чувствую, что это неправильно.

Похоже, мой ответ ее сильно обидел.

– О Джастине я сама побеспокоюсь, – резко отвечает она. – Сейчас здесь только ты и я. Это совсем другое.

– Но здесь не только ты и я. Есть еще Ксавье.

– Ксавье?

Я показываю на себя:

– Это же – Ксавье.

– Вот оно что…

– Он никогда раньше этого не делал, – виновато объясняю я. – Мне кажется, что это как-то неправильно… ну, если это у него в первый раз, а он даже и не узнает. Я как будто лишаю его чего-то важного.

Я понятия не имею, девственник он или нет. И не собираюсь проверять его память. Просто это выглядит достаточно правдоподобной причиной для отказа и не задевает ее гордость.

– Вот оно что… – повторяет Рианнон. Она снова придвигается ко мне и уютно устраивается у меня под боком: – Значит, ты думаешь, он бы возражал?

Тело реагирует должным образом. Тоже приятно, конечно, но все же это не то.

– Я поставила будильник, – бормочет Рианнон. – Можно поспать.

Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, и медленно проваливаемся в сладкую дрему. Наши сердца бьются в унисон, все тише и тише. Нам спокойно и уютно в этом коконе, будто свитом из нашей близости, мы блаженствуем, постепенно становясь единым целым, и наконец засыпаем.

Просыпаемся не от звонка будильника. Это шум крыльев пролетающей за окном стаи птиц и хлопанье ставней от налетевшего ветра. Приходится напоминать себе, что обычные люди желают того же: удержать мгновение, продлить его. Хотят, чтобы моменты, подобные этому, длились и длились бесконечно.

– Я знаю, мы не должны говорить об этом, – вдруг вырывается у меня. – Но скажи, почему все же ты с ним? – Даже не знаю, – отвечает она. – Раньше мне казалось, что я нашла ответ. Но сейчас уже не знаю.

– А кто у тебя был самым любимым? – спрашивает она.

– Самым любимым?

– Какое тело? Чьей жизнью ты бы хотел еще пожить?

– Как-то раз я был в теле одной слепой девочки, – вспоминаю я. – Мне было одиннадцать, может, двенадцать. Не знаю, можно ли это назвать моей любимой жизнью, но за один тот день я узнал о людях больше, чем иным удается узнать за целый год. Я понял тогда, как много из того, что мы узнаем о мире, зависит от случайности; как глубоко субъективен наш личный опыт. И дело не в том, что остальные мои чувства обострились. Я хочу сказать, что мы учимся жить в той действительности, в которой очутились волей обстоятельств. Мне пришлось тогда напрячь все силы. А для нее это было обычной жизнью, другой она не знала.