Этруски Таркон из Таркуны[62]и Астур из Цере стояли рядом со мной, и Астур, приглядевшись, спросил: «Уж не твои ли это корабли сожгли?» Я сказал, что да, похоже на то, и почти сразу увидел, как в двух шагах от меня проплывает обгорелая фигура, украшавшая нос моей «Иды». И Ахат, который до сих пор молчал, заметил: «Похоже, с нашим флотом покончено». Я и сам так думал, но все же сказал Ахату: «Но тел-то нет». Мы действительно не заметили ни одного трупа, только обгорелые обломки судов. Но особой радости при этой мысли, впрочем, не почувствовали. Очень похоже, решили мы, что армии Турна все же удалось захватить лагерь троянцев; корабли они сожгли, а людей поубивали.

И я сказал Таркону: «Боюсь, я привел вас на поле боя, когда сражение уже проиграно». Но он покачал головой: «Подожди, там увидим». Эти этруски – странные люди; они живут как бы наполовину в ином мире. В общем, мы надели доспехи, чтобы защитить себя от стрел, пущенных с берега, когда станем причаливать, и продолжали идти на веслах вверх по реке, которая теперь уже была прямо-таки забита кусками моего сгоревшего флота. И повсюду чувствовался сильный запах гари.

Мы вошли в ту длинную излучину, как раз когда всходило солнце, и я сразу увидел наши укрепления. Корабли действительно исчезли, но земляной вал был на месте, и на нем виднелись часовые в троянских шлемах. Сердце у меня радостно забилось, и я поднял свой щит как можно выше и громко закричал, приветствуя своих боевых товарищей. И первые солнечные лучи ударили в мой бронзовый щит, так что он вспыхнул ослепительным светом. И мои люди на берегу стали что-то кричать – сперва часовые на валу, а потом им дружным ревом стали вторить и все остальные. Они были живы! Они не только не спали, но и готовились к бою! После этого я уже, в общем, почти совсем перестал волноваться и думать, чем все это кончится.

Я помню эти слова Энея так же отчетливо, как и все то, что говорил мне мой поэт. Я помню каждое сказанное ими слово, потому что это и есть ткань моей жизни, та ее основа, на которой выткано все остальное. Моя жизнь после смерти Энея могла бы показаться бесформенной путаницей нитей, незавершенной работой, кем-то безжалостно сдернутой с ткацкого станка, но это вовсе не так; я продолжаю эту работу, и мысли мои всегда, подобно челноку, возвращаются к самому началу, следуя нужному рисунку. Я, конечно, скорее пряха, чем ткачиха, но и ткать я тоже неплохо научилась.

* * *

А о Турне я могу сказать вот что: он никогда не видел дальше своего носа. В критической ситуации он, правда, всегда реагировал мгновенно и с полной отдачей, даже, пожалуй, чересчур бурно; а вот если требовалось проявить терпение и долго, упорно добиваться поставленной цели, он начинал колебаться, испытывая неуверенность, и в итоге терпел поражение. В умении следовать цели Эней, безусловно, его превосходил. Он как раз, наоборот, мог колебаться и даже испытывать растерянность в случае крайней опасности, поскольку всегда думал о последствиях и сопоставлял порой не соответствующие друг другу цели и возможности. Но, как бы его ни терзали сомнения, он все же никогда не отступал от своей основной цели, от своей судьбы, и в итоге всегда добивался желаемого. Сделав окончательный выбор, Эней действовал в соответствии с ним, и в этот период цель его всегда оставалась неизменной. Впоследствии он, разумеется, мог снова начать мучительно переживать все заново, без конца задавая себе вопросы и терзая собственную совесть, ибо никогда не бывал полностью удовлетворен собой и не считал, что все сделал правильно.

А вот Турн никогда назад не оглядывался, да и вперед, по-моему, никогда особенно не заглядывал.

Пожалуй, он действительно был человеком бесстрашным, но ведь такие люди чаще всего лишены и многих других человеческих свойств, в том числе сочувствия. Да, люди шли за ним, завороженные его отвагой, однако он не чувствовал ответственности за них, они были ему безразличны. Турн каждое событие воспринимал как бы по отдельности, рассматривая их, так сказать, по мере появления, и в итоге сам оказывался во власти этих событий – события как бы сами собой готовили ему непредвиденные удары, способствовали распространению о нем неприглядных слухов, и он часто утрачивал способность понимать, что ему следует сделать. Он действовал словно по воле случая, словно подчиняясь некоему собственному капризу. Так, например, Турн, не задумываясь, дважды нарушил договор. Так он – и отнюдь не единожды – оставлял поле боя, бросая своих людей по сути дела на произвол судьбы. А уж когда ему пришлось лицом к лицу столкнуться с неизбежным, его, похоже, охватила настоящая паника. Но даже и тогда это нельзя было назвать страхом. Скорее паника эта была вызвана столкновением его безрассудства с точным расчетом противника.

Конечно, Эней, который так и не простил себя, не позволит мне высказать даже столь умеренную оценку безрассудств Турна и скажет лишь: «Молод он был», словно это все искупает.

Впрочем, Турн, безусловно, способен был в случае чего-либо непредвиденного мгновенно собраться. А потому, едва завидев на рассвете корабли этрусков, рассекавшие воды реки, он тут же поднял своих рутулов, а также их союзников, и уже ждал Энея на берегу, готовый к сражению.

Некоторым из этрусских кораблей удалось причалить к берегу в пределах троянских укреплений, а некоторые, к сожалению, не успели, и их отнесло течением реки за земляной вал. Высаживаясь с них на берег, люди оказывались в весьма невыгодном положении: на них тут же набрасывались воины Турна. Впрочем, на этрусских кораблях тоже не дремали, осыпая атакующих дождем стрел и дротиков, да и троянцы сразу бросились на помощь прибывшим союзникам. В то утро пало много воинов – латинян, троянцев, греков, этрусков. Но сражение все продолжалось. Они убивали друг друга и на высоком берегу реки, и на зеленых лугах, и в прибрежных зарослях. Троянцев невероятно взбодрило возвращение их предводителя; Энею приходилось даже сдерживать своих людей, не позволяя им совершать дикие вылазки за пределы лагеря и преследовать врага, ибо это могло лишь ослабить их. Все же численность его войска, несмотря на прибывшее подкрепление, по-прежнему значительно уступала численности противника. Как рассказывал мне впоследствии Серест, Эней сумел так расположить свои силы, что обеспечил не только прекрасную оборону лагеря, но и защитил этрусские корабли, так что в случае необходимости его воинам было бы куда отступить. Но бой все не кончался. Весь тот жаркий июньский день воины бились друг с другом, и частенько врукопашную.

Турн пришел в ярость, узнав, что Эвандр заключил союз с троянцами и выступает теперь против него. Заметив, что сын Эвандра, Паллас, рубится на мечах с юным Лавсом, сыном Мезенция, Турн усмотрел в этом возможность отомстить. Крикнув, что сам выйдет на поединок с Палласом, он вынудил Лавса отойти в сторону. Паллас принял вызов мужественно и храбро сражался с Турном, но силы их были не равны, и Турн вскоре убил юношу, насквозь пронзив и его щит, и его тело одним ужасающим ударом тяжелого дубового копья с бронзовым наконечником. Стоя над телом поверженного Палласа, он сказал: «Отошлите труп этого мальчишки его отцу-предателю; он это вполне заслужил». И, поставив ногу умирающему на грудь, сорвал с него тяжелую, украшенную золотыми пластинами перевязь, а потом широким шагом пошел прочь, размахивая в воздухе своим трофеем и громко смеясь.