заявил, что завтра же идет к Шульману за деньгами! Пусть даже его за это исключат из партии…

Вовка отругали, но Лохматову разрешили, под его личную ответственность, обратиться к капиталисту за ссудой. Сговорились, что с ним к Шульману отправится завтра и Вовк. Деньги они поделят на две части, а на улице разойдутся и передадут их двум специальным постовым для доставки в надежное место.

У Николая будто гора с плеч свалилась. Придя с заседания домой, он в эту ночь впервые за долгое время крепко уснул.

4

В девятом часу утра они с Вовком подходили к дому Шульмана. Погода портилась, моросил дождь. На крыльце, под навесом, курил папиросу офицер в сером резиновом плаще. Один глаз у него заклеен был черным пластырем.

— Виноват! — сказал Николай, вспоминая, что в нижнем этаже офицерское общежитие.

Офицер посторонился. Обернувшись на лестнице, Лохматов поймал острый неприязненный взгляд одноглазого.

Дверь отворила девочка и сказала:

— Папа ушел.

— А когда придет?..

— Не знаю.

Они не ожидали, что у купца рабочий день начинается так рано. На крыльце снова пришлось выдержать неприятный взгляд офицера.

Остановились невдалеке от дома. Если они через час не возвратятся, товарищи решат, что их постиг провал. Но откладывать тоже нельзя: Шульман может сплавить куда-нибудь полученные вчера деньги.

Прошел час, другой. Ревкомовцы прохаживались, мокли под дождем. С крыльца и на крыльцо дома сновали офицеры, прошел почтальон. Из чьей-то кухни тянуло запахом борща. Партизан уже ворчал, посылая купца к чертовой матери, когда на улице показалась пролетка и в ней пассажир под раскрытым черным зонтом. Ревкомовцы успели заметить пепельно-серую бороду, белые манжеты в рукавах пальто.

— Обожди, — сказал Вовк, — дадим ему обогреться.

Минут через пять пошли к дому Шульмана. На крыльце не было никого. Открыла им горничная, и купец, садившийся завтракать, вышел в прихожую с салфеткой под бородой.

Они отрекомендовались комиссионерами. Шульман несколько секунд мерил незнакомцев взглядом.

— Розочка! Возьми у меня салфетку.

Он пригласил «комиссионеров» в кабинет. Оттуда дверь вела в другие комнаты; партизан шагнул к ней и прикрыл поплотнее. Коричневое лицо купца посерело.

— Вы не комиссионеры! — срывающимся голосом вымолвил он.

— Садитесь, пожалуйста! — вежливо предложил Лохматов и достал из рукава шинели мандат ревкома, на клочке папиросной бумаги. Опускаясь в кресло, купец угодил было на подлокотник. Прочтя мандат, он тем же неустойчивым голосом спросил:

— Что вам нужно?

— Прежде всего спокойствие. Если вы не будете громко говорить, вам ничего не угрожает.

У Вовка в отвороте пальто торчала рукоятка нагана.

— Разве я вам что-нибудь сделал?

Лохматов объяснил цель визита.

— При первой возможности долг вам будет возвращен. Нам необходимы двести тысяч рублей.

— Двести?.. У меня нет такой суммы.

— Господин Шульман! Стоит ли торговаться? Если вы, разумеется, решили пойти нам навстречу. Речь идет о добровольной ссуде. Вчера вы получили триста.

— Я не торгуюсь. — Купец вынул из кармана большой носовой платок и отирал лицо. — Ваши сведения точны. Но в данную минуту у меня дома только сто тысяч. Берите их, пожалуйста! Придете завтра, додам остальные.

Из бокового ящика письменного стола он достал пачку ассигнаций. Выдвинул ящик, показывая, что больше там ничего нет. Ревкомовцы переглянулись. Партизан мигал — брать.

— Хорошо, — сказал Лохматов. — За остальными придем завтра.

— Сию минуту, я пересчитаю… — купец заученным движением вскрыл пачку и положил на край стола.

— Не надо, мы вам верим.

Лохматов взял деньги, полпачки отдал товарищу, а другую сунул себе за пазуху. Купец прикидывал что-то в уме.

— Завтра, — сказал он, — ровно в двенадцать дня. Здесь же.

— Вы так любезно идете нам навстречу, — отвечал Лохматов, — но… господин Шульман, если о нашем посещении кто-либо узнает…

— Ах, что вы!..

— Господин Шульман, у вас есть жена, дети…

Купец подскочил в кресле:

— Или я себе враг? Пусть меня накажет бог! Будьте совершенно спокойны!

Лохматов попрощался с ним за руку, Вовк кивнул головой, и «комиссионеры» удалились.

Они летели на крыльях, их распирал смех от легкой удачи. Лишь пройдя квартал, спохватились, что следует разойтись по разным улицам.

Товарищи встретили их, как воскресших из мертвых.

Вечером комитет опять решал, как быть. Всем, кроме самих делегатов, повторное посещение казалось более рискованным. Не «подарить» ли купцу вторую сотню тысяч?..

Но деньги нужны были на оружие.

5

Когда Лохматов после заседания комитета вышел на улицу, возбуждение с него спало. Он шлепал в темноте по лужам и у тусклого фонаря неожиданно столкнулся нос к носу с белым офицером. Тот глянул на него сердито одним глазом, — на другом чернел пластырь. Николай вздрогнул.

Повторная встреча с тем же самым офицером, конечно, не означала ничего. Но пока Николай шагал домой через весь город, в сердце ему, словно вместе с сыростью, заползал холодок. Против воли шевелилась мысль: а что, если завтра они попадут в засаду? За голову предревкома не простит ли контрразведка Шульману отданных большевикам «под угрозой насилия» денег?

Придя к себе, Лохматов зажег маленькую керосиновую лампу. В почти пустой комнате с почерневшими деревянными стенами было мрачно. Потолок протекал, пахло сыростью. Окно упиралось в дощатый забор, к которому жался, дрожа под непогодой, чахлый городской тополек.

Николай снял мокрые сапоги, открыл стоявшую на столе кастрюльку и съел несколько холодных вареных картофелин; закурил, разделся и лег в постель. Взял книгу, но не читалось, в голове был завтрашний день.

Докурив, он закрыл книгу и лежал, ленясь приподняться, чтобы дунуть на огонь лампы. Мысли перебегали с одного на другое.

У Лены, дочери врача, большая черная коса. Ее нежно-розовые щеки почти не поддаются загару, но Коля почему-то про себя называет ее «гречанкой». Она приходит в полусапожках: на базаре, где они встречаются, грязь и лужи даже в жару, бог знает откуда. Странную смесь строгости и послушания ловит он в ее взгляде, когда на них двоих никто не смотрит. Ему кажется, что глаза ее говорят больше, чем слова.

Отчего ему так не везет в личной жизни? Вот, может быть, та, которую он мог бы полюбить. На всю жизнь. Коля болезненно хмурится каждый раз, когда Лена своими руками для виду перебирает в его мешке отвратительное грязное барахло…

Колины глаза смежила усталость, и ему привиделось, будто офицер с черным пластырем на глазу хватает за руку Лену и тащит ее под грохочущий по рельсам поезд… Николай в испуге проснулся. В наружную дверь стучали.

На мгновение Коля замер. Стук повторился настойчивей, громче. Лохматова словно кто подхлестнул. Он вскочил с кровати, с силой дунул на лампу, — она вспыхнула желтым языком пламени и потухла; схватил со спинки