— Но гораздо интереснее заглядывать в чужие окна, верно? Вон ребенок смотрит телевизор. А вот женщина за столом, у компьютера. А вот парень стоит, голый. По крайней мере я думаю, что он голый, но не могу разглядеть — а, точно, голый! — Передернувшись, он отодвинулся от телескопа.

— Конечно, мы можем выбирать. Разве я виновата, что вы предпочитаете смотреть в окна, а не на птиц?

— Это и имел в виду Шопенгауэр. Он был жутким пессимистом.

— Нас здесь всего двое. Впрочем, я полагаю, мир состоит из несовершенных людей — в большинстве своем полных болванов. И что, меня можно считать шопенисткой? Шопенистской свиньей!

Дэниел рассмеялся. Пожалуй, впервые она видела его таким спокойным и расслабленным. И тоже успокоилась.

— Знаете, а вы не похожи на парня, который изучает философию. Вы же юрист!

— Угу. А юрист не может читать философов?

— Может, конечно. У нас свободная страна. — Она говорила как полная дура. — Но много ли вы знаете юристов, которые вообще в курсе, кто такой Шопенгауэр?

— Я прослушал пару лекций по философии на старших курсах, только и всего.

— Интересно. В смысле вы интересный. То есть, о черт…

— А вы изучали искусство? Вы же художница, да? Ваши композиции…

— Просто хобби! Гуляю, собираю всякий мусор. Придумываю, как можно его использовать.

— Значит, вы помогаете сохранять чистоту окружающей среды, — с улыбкой заметил он.

— И это тоже, — улыбнулась она в ответ.

— Знаете, они необычны.

— Необычны? — переспросила она, словно не услышала в этом никакого комплимента.

— Невероятно необычны. Удивительно необычны. Она широко улыбнулась. Вот теперь это был комплимент.

Обернувшись, он смотрел на нее так долго, что ей стало неловко.

— Мне пора идти. Пока это не превратилось в привычку, — сказал он, кивнув на телескоп. — Вам не нужно чего-нибудь, пока я… а кто гуляет с Сэмом и Мими?

— За ними чуть позже придет Клэр. Спасибо, все в порядке.

— Ладно, тогда, я, пожалуй, пойду. Могу я зайти через денек-другой?

— Ну… э-э… да. Пожалуйста.

— Не увлекайтесь! — Он положил ладонь на телескоп, поднимаясь. — Это может привести к превращению в Шопенистскую Свинью.

Нина рассмеялась, польщенная тем, что он вернул ей ее шутку. Попыталась встать.

— Что вы делаете? — Он поспешно помог ей подняться, обняв за талию. Опершись на него, она оказалась так близко, что голова ее почти лежала на его плече.

Нина чувствовала его запах. Он дурманил. И, не отдавая себе отчета, она поцеловала его в уголок губ. Она не могла сдержаться. Это было выше человеческих сил.

И он ответил, приоткрыв рот. И еще раз, обе руки обняли ее, крепко прижали, она приникла к нему, их тела, от губ до коленей, слились в единое целое. Когда поцелуй наконец закончился, она смущенно, испуганно опустила голову, а его губы скользнули до ее волосам, потом чуть ниже, к уху.

— Я принес тебе суп, — прошептал он.

— Правда? — Как будто это имело какое-то значение.

Никогда еще поцелуй не действовал на нее так. Этот Дэниел, мужчина, удивлявший ее при каждой встрече — Шопенгауэр, подумать только! — целовал ее так, словно настал конец света и это их последний поцелуй. Она совершенно потеряла голову.

— На столе в комнате. Куриный.

Опять загудел домофон.

— Кого еще принесло?

— Постой, я узнаю.

Нина не могла поверить в случившееся. Она уже сомневалась, а было ли это на самом деле.

— Это Боно. Он поднимается, хорошо? — донеслось из комнаты.

«Прямо Центральный вокзал, чтоб его!» — подумала Нина. К ней никогда не приходило столько гостей в один день, с того момента как она в прошлый раз вернулась из больницы. После собственного рождения.

— Привет, мужик, — услышала она Боно. — Вот это да! Ты только глянь! Что это за штука? Это Нина сделала? Потрясно! Похоже на эту… из «ЧернойЛагуны»!

«Надо же, прямо все — художественные критики!» — усмехнулась Нина.

— Нина! Как ты себя чувствуешь? — радостно спросил Боно, появляясь на террасе.

— Привет. Ты что, вообще не ходишь в школу?

— Воскресенье. Забыла? И вообще сейчас лето. Ты что, от боли утратила чувство реальности? Это заразно? — Он, дурачась, склонился к ней, почти прижавшись лицом к ее лицу. — Это заразно? — проорал он.

Нина, смеясь, оттолкнула его, и Боно, хохоча, демонстративно отлетел к самому парапету.

— Ну, мне пора, — сказал Дэниел. — Ты — или он — в надежных руках. — Он потрепал Боно по плечу.

Нина, еще не вполне придя в себя, смогла только спросить:

— Правда, пора?

— Но я хотел бы зайти завтра, если не возражаешь, конечно, — несколько формально ответил он.

— Я буду дома. — И она чуть деланно, неловко засмеялась.

— Боно, позвони мне, если ей что-нибудь понадобится. Оба звоните! — Бросив на прощание еще один взгляд на нее, он вышел.

— Итак, мы с тобой остались наедине. Сумеешь контролировать ситуацию? — сурово начал Боно.

— Сядь и уймись, — улыбнулась Нина.

И Боно устроился в кресле рядом с Ниной. Весь день они болтали, смеялись, смотрели в телескоп. Ели суп. Съели весь. Никогда в жизни Нина не чувствовала столько о себе заботы, как в тот день. И еще поцелуй. Он ее жутко напугал.

Что он натворил? О чем он думал, целуя ее так? Ни о чем. Именно так: ни о чем. Все, что говорил Шопенгауэр, оказалось не просто абсолютно верно, но свелось к одному: в данном случае к поцелую. Вспышка страсти поразила его. Порой — и Билли знал это за собой — он не отдавал отчета в своих чувствах, пока они не проявлялись в каком-либо действии. К примеру, в тот раз, когда Дэниел использовал его диссертацию, чтобы получить свою первую серьезную должность, он и не подозревал, насколько взбешен тем, что сделал брат. Дэниел частенько пользовался мозгами Билли, чтобы сдать экзамены. Но представить работодателю его диссертацию под своим именем… Этому не было объяснения. Это выходит за рамки всех правил. Но Билли не осознавал, в каком он негодовании, до того самого вечера, когда поколотил Дэниела — в кровь разбил ему нос, губы, поставил здоровенный синяк под глазом.

Сначала мордобой, потом откровение. Так и здесь — сначала поцелуй, потом осознание.

Разумеется, он достаточно хорошо знал себя, чтоб понимать: он увлекся Ниной. Он думал о ней, ловил себя на мысли, что беспокоится, чем она занята; улыбался, едва завидев ее; замирал, когда она смотрела ему в глаза. Но все оказалось гораздо серьезнее. Она зацепила его. Так, что ему хотелось летать. Сделать что-нибудь этакое. Быть собой. Тем вечером, на пирсе, он ведь играл для нее, а потом, как скотина, просто ушел.