В этой черноте скрипнула дверь, и раздались голоса, искаженные, как из бочки, и то удаляющиеся, то почти оглушающие громовыми раскатами:

— Убери от неё руки!

— Я лишь хотел занести вашу сестру под крышу.

— Да кто ты такой, чтобы касаться её!

А я все летела и лежала, и пыталась отвернуться от жалящих холодом водяных ос. Случилось что-то хорошее, я позабыла, что именно, но обязательно вспомню, как только уговорю черноту отпустить меня домой…

***

Порошок взметнулся темным облаком и рассеялся в воздухе, вернув пергаменту прежний цвет и оставив после себя отчетливые совсем свежие следы пальцев, жирно переливающиеся кристалликами графита. Больше всего их осело на странице с гербом, остальные удостоились одного-двух касаний. Бодуэн дотронулся до маленького овального отпечатка, почти вдвое уступавшего его собственному, хмыкнул, сдул остатки проявляющего вещества и захлопнул книгу.

Я всегда думала, что под пение птиц просыпаются лишь в бездарных рыцарских романах, но сойка надрывалась так усердно, что глаза стоило открыть хотя бы ради того, чтобы заставить её заткнуться. Дождь уже прекратился, не оставив даже мороси на литой оконной решетке. Чугунные побеги, чуть тронутые конопушками ржавчины, рассеивали солнце и отбрасывали на пол тенистое кружево виноградной лозы. Яркие лучи освещали изъеденные жучками доски, пестрые коврики, беленые стены и искусную вышивку, покрывающую скатерть, занавески, подушки и все прочие тканые поверхности, включая домашние туфли сидящей в снопе света девушки. Её пушистые волосы казались вьющимся продолжением солнечных лучей, а костяная игла проворно, едва касаясь, выписывала на лоскуте шелка затейливые узоры. Когда стежок получался неидеальным, что, надо сказать, случалось нечасто, носик морщился, и преступник безжалостно изгонялся с идеального полотна.

У ног для полноты картины копошился белоснежный кролик, тыкаясь в подол и таская с блюдца мелко нарезанную морковку.

Сама я покоилась на высокой постели в позе, которую ни за что бы не приняла добровольно при жизни: вытянувшись на спине, с чинно сложенными на груди руками, а в ногах и изголовье благоухали цветы. Ещё несколько охапок приземлились в вазы на трюмо и полу. Тщательно разделенные на пробор и расчесанные до блеска волосы протянулись по бокам двумя черными реками.

Вопреки всему, я прекрасно выспалась, более того — помнила в мельчайших деталях, что произошло, вплоть до момента, когда встретила вернувшегося Тесия.

Я шевельнулась, и несколько нарциссов соскользнули с покрывала. Девушка вскинула голову, немедленно отложила шитье и, склонившись, участливо осведомилась:

— Как вы себя чувствуете?

— Это… не моя комната.

Каркающий спросонья голос разрушил идиллию этой воздушной солнечной комнаты: тени на полу заволновались, взбудораженные пылинки заметались в лучах.

Я как волк, чихнувший на домик сверчка.

— Все правильно, вы у меня. У вас было слишком холодно, а вы сильно вымокли, и мы опасались простуды.

— Я заболела?

— Нет, всего лишь крепко спали. Дита, — Бланка обернулась к кому-то у двери, — принеси миледи поесть и обязательно горячего бульона.

— Да, ваше высочество.

Женщина лет тридцати, в теле, но с впалыми щеками, присела в быстром поклоне и скрылась за дверью.

— Вам лучше? Нигде не болит?

Я поднялась на локтях и обнаружила, что голова совсем не кружится и мыслит вполне ясно, хотя отголоски сна ещё отдавались в теле расслабленностью, но скорее приятной, чем наоборот. Никакого першения в горле, ломоты или жара. Если уж на то пошло, единственным неудобством был голод. Волчий неуправляемый голод, какой мне не доводилось испытывать уже больше месяца — после заключения сделки с леди Катариной. Жаль, не успела крикнуть Дите вслед, чтоб вместо бульона захватила побольше хлеба и мяса. А ещё я не видела снов… ни единого! Сплошная блаженная лишенная тревог чернота. От этой мысли глаза защипало.

— Нет, все прекрасно, — шмыгнула я.

Наверное, Бланка приняла мою реакцию за счастье избегнувшего хвори или проявление душевной тонкости, потому что присела на край постели и ласково поправила одеяло.

— Вашему возвращению многие обрадуются. Королева несколько раз о вас справлялась, вот эти цветы от неё, а лилии от лорда Авена, дальний букет от фрейлин и меня. А это от вашего брата, — она подала небольшой набросок: девушка плетет косички сидящему на бортике колодца водяному. — Он у вас внимательный, правда? И скромный: сказал, что вы будете рады этой «дрянной мазне». А по-моему, у него очень мило вышло. Хотела бы я иметь такого брата… То есть я, разумеется, не имею в виду, что Годфрик не такой, — спохватилась она, очевидно вспомнив значение выражения «государственная измена». — Лучшего брата, чем его величество, и пожелать невозможно.

Искренности в её последнем заявлении было не больше, чем усилий Людо в рисунке Артура, но меня это не касалось. Интересно, зачем я понадобилась королеве? Цветы и вообще знаки заботы не в её стиле, если это не кубок с отравленным вином.

— Когда брат навещал меня?

— Сегодня утром, дважды вчера и днем раньше, — зарделась Бланка. — Он сперва не хотел оставлять вас здесь, но мы с Дитой сумели убедить, что у нас вам будет лучше.

Из всей болтовни я уловила лишь одно:

— Днем раньше? А сколько я проспала?

— Почти двое суток.

Я, хмурясь, обдумывала услышанное.

— А где спали вы? — Взгляд упал на тюфяк на полу.

— Не волнуйтесь, это для Диты. Я ночевала на другой половине постели.

Меня не обмануло показное равнодушие. Уступить половину огромной кровати — поистине великодушный жест для девушки, не знающей, что такое тесниться вдесятером на вонючей клопастой подстилке на постоялом дворе, хозяин которого только что пытался облапать твой зад. Если бы не её дядя, я бы тоже не знала.

Я заглянула под одеяло и обнаружила из одежды только сорочку.

— Кто меня раздел?

— Мы с Дитой. И мы же сменяли друг друга на дежурстве подле вас. Вот, кстати, ваш наряд. Мы выстирали и высушили. Вернее, не мы, конечно, а служанки в прачечной.

Последняя капля шмякнулась с особым звоном. Не люблю быть кому-то обязанной. Особенно кому-то, кого собираюсь стереть в ближайшее время с лица земли вместе с родовым замком, всеми родственниками и ручным кроликом впридачу.

Зверек, к слову, забрался Бланке на колени и блаженно жмурился, ластясь к пальцам хозяйки, бездумно треплющим уши и щекочущим подбородок.

— Спасибо, — пробормотала я сквозь зубы.

Её высочество открыла рот для скромного самоотверженного ответа, но тут вернулась Дита, переключив моё внимание. В руках у неё был поднос с глубокой глиняной плошкой, ломтями нежнейшей ветчины, парой-тройкой фламишей[20] с подпаленной корочкой и огромной желтой, будто вылепленной из воска, грушей. От бульона поднимался пар, рисуя в воздухе узоры.