– В шестидесятом мы договорились с тобой и Мели[48]. В шестьдесят первом отметили это событие, в шестьдесят четвертом я уже рассказал в интервью «Тайм», что строительство начнется с возведения купола. – Он поднял глаза вверх и пошевелил губами, освежая воспоминания. – В шестьдесят восьмом окончательно утвердили передачу театра под музей, а год назад уже договорились с Эмилио[49].

– Даже с Эмилио получилось договориться быстрее, чем с тобой. – Мэр произнес эти слова с улыбкой, но Анна уловила сквозивший в них легкий укор.

Дали предпочел его не заметить и продолжал:

– Ну и, наконец, пару недель назад на пресс-конференции в Париже я снова объявил о создании своего Театра-музея.

– Необходимо как можно быстрее утвердить проект, – живо предложил сеньор Ровира, словно боялся, что Дали снова передумает и планы на строительство так и останутся планами.

– Согласен, – кивнул Дали. – Проект слишком грандиозный, чтобы тянуть время. Но если в июне удастся утвердить проект в Совете министров, то предполагаю, что уже в октябре можно будет провести предварительное открытие[50].

– В октябре? – Мэр едва не опрокинул виски себе на брюки. – Ты шутишь?

Анна замерла. Сейчас начнется. Она уже успела уяснить, что в серьезных вопросах ироничный Дали шуток не признает. Но художник предпочел ограничиться насупленным взглядом и коротким: «Отнюдь».

– Предварительное открытие – это всего лишь набросок общей композиции.

– Ах, вот как. – Сеньор Ровира улыбнулся с облегчением. – В таком случае смею предположить, что он у тебя давно готов.

– Конечно. – Дали склонил голову, как сделал бы это человек, которого только что признали победителем Олимпийских игр. – И должен тебе сказать, что дело не ограничится одним только помещением старого театра.

– Думаешь?

– Уверен. Или ты полагаешь, что Дали можно чем-то ограничить и установить ему рамки?

Мэр добродушно крякнул и ответил:

– Нет-нет, дорогой Сальвадор. Остановить Дали – это утопия. Так, значит, город может рассчитывать на подлинники? – Он решил еще раз заручиться согласием Дали.

– Несомненно. Более того, я решил, что сделаю копии некоторых полотен, что принадлежат другим музеям. Как тебе идея «Тавромахии» на гобеленах? Она, – художник кивнул на Анну, которая полагала, что о ее присутствии все позабыли, – одобрила.

– Ну, раз сеньорита, которая убедила Дали сделать такой благородный жест, это одобряет, я никак не могу возражать. – Мэр говорил без тени иронии, с искренним почтением.

Анна одновременно и стыдилась своего присутствия при разговоре, и гордилась им. Она чувствовала себя так, будто стала свидетелем подписания Декларации независимости Соединенных Штатов. Неужели действительно ее слова заставили Дали изменить решение или он сочинил это специально для мэра? Как бы то ни было, Анна не могла не ощущать собственной значимости. Нет, она здесь не лишняя и не посторонняя. Она там, где и должна быть. Так решил Дали, а сомневаться в правильности его решений у нее не было повода.

– Что ж, – мэр встал, чтобы налить себе еще одну порцию виски, – необходимо утвердить чертежи и приступить к строительству. Думаю, мы управимся за четыре года, как считаете?

Анна рассматривала свои пальцы. Они заметно дрожали. Теперь еще один весьма почтенный и уважаемый господин начал интересоваться ее мнением, и она совершенно не представляла, что с этим делать и как отвечать. Дали же сориентировался мгновенно и резко ответил:

– Считаю, что если за четыре года не подкреплять интерес публики к музею, то к моменту открытия он просто иссякнет.

– И что ты предлагаешь? – Мэр снова отставил стакан. Его тон уже был иной. Он заговорил коротко, сухо, деловито. Как и подобает говорить человеку, который намерен делать дело, а не рассусоливать.

– Строить поэтапно и организовывать выставки по мере окончания строительства того или иного зала.

– Так-так. – Хозяин города кивнул, выражая свою заинтересованность предложением.

– Выставка открыток к Рождеству, афиш к театральному фестивалю, иллюстраций к какому-нибудь событию в книжном мире…

– Украшений?

– Определенно, если удастся договориться с Фондом Оуэна Четэма[51].

– Украшений? – пискнула Анна из своего кресла и тут же поймала недоуменный взгляд мэра. Дали же не выказал ни малейшего удивления по поводу ее возгласа. Он уже понял, что девушке, которая за всю свою жизнь видела только деревянные бусы на шее матери, даже в голову не приходило интересоваться драгоценностями. А уж тем более такими, которые были рождены фантазией Сальвадора Дали. Не тратя время на напрасные упреки, он охотно пояснил:

– Не воображай, что я ювелир, что часами сидит с пинцетом и лупой над переливающимися камнями, собирая из них уникальный ансамбль. Я – художник, которому удаются эскизы и убедительные слова, чтобы заставить известнейшую нью-йоркскую мастерскую «Алемань и Эртман» воплотить их в жизнь.

– Не преуменьшай своих заслуг, Сальвадор! Если бы не твое воображение, мир никогда не увидел бы этих восхитительных вещей. Чего стоят одни только сердце и глаз!

– Сердце?! – Удивление было так велико, что девушка позволила себе громкий возглас. – Глаз?!

Дали сделал страшные глаза, словно хотел напугать ее, и сказал другу:

– Боюсь, юная леди припишет Дали ложную любовь к отдельным частям человеческого организма. Устройство человека, конечно, очень необычно и заслуживает пристального изучения, но Дали не был бы Дали, если бы под сердцем подразумевал одно лишь сердце, а придумывая глаз, хотел продемонстрировать исключительно орган зрения и ничего больше. И мир должен увидеть эти работы. Без публики они существовать не могут. Ведь только ум, взгляд и чувства зрителя, который более или менее понимает задумку создателя, может вдохнуть в предмет искусства настоящую жизнь.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – откликнулся мэр. – Все-таки жизнь произведению дает автор.

Своим замечанием он изрядно напугал Анну. Спорить с Дали на предмет искусства решится не каждый. Однако художник отреагировал спокойно, приведя простой аргумент: