С гардом ему повезло, жаловаться не на что. Дез безупречна. С нею было не стыдно появиться среди самых придирчивых снобов. Или жлобов, что, в сущности, одно и то же… Красива, сексуальна (на расстоянии), опасна и неприступна. Это сочетание его вполне устраивало. Она была лучше друга или любовницы. Иногда она заменяла ему мать. Он доверял ей больше, чем самому себе. Он заранее знал, что она сделает все как надо – независимо от того, насколько сложной оказывалась проблема.

У него еще оставались на счету кое-какие деньги. Почему бы не выкинуть напоследок сумасбродный фортель, не вляпаться в дикую историю? Совершить что-нибудь эксцентричное и скандальное. Ему осточертела относительно благопристойная жизнь, тем более что такой она была только снаружи. А на дне мятежной душонки бушевало кровавое безумие анархии. При этом Лоун был далек от мысли сыграть на публику. Он плевал на кровожадную толпу, жаждущую развлечься за счет своих героев-однодневок (впрочем, и эти герои быстро превращались в шутов). Речь шла, конечно, только о том, чтобы удивить самого себя.

А это было труднее всего. Озирая внутреннюю пустыню, Лоун тщетно пытался зацепиться хоть за какой-нибудь ориентир. В конце концов он решил предоставить все воле случая – то есть Дезире. Он вручил ей свою кредитку и пачку наличных. Она презирала деньги и всегда могла достать любую сумму. Но в данном случае деньги были просто символом равноправных отношений. Еще один приятный самообман.

Символично было и то, что Лоун сам отвез Дез в аэропорт. Кто посмеет упрекнуть его в том, что он не принимал участия в собственной судьбе?

* * *

Дез вернулась через шесть дней. Открыла дверь своим ключом, сразу же направилась к бару, налила себе коньяку, развалилась в кресле и положила на столик очень стройные и загорелые ноги (не иначе успела побывать на горнолыжном курорте).

Лоун понял, что дело в шляпе. И сам он тоже в шляпе у беспощадного фокусника. Вопрос лишь в том, когда его потянут за уши, чтобы предъявить на посмешище нездешней публике, которой только дай поиздеваться над растерявшимися кроликами.

Во время отсутствия Дез Лоун таскался по музеям, как другие таскаются по женщинам, подолгу простаивал перед самыми что ни есть реалистическими пейзажами минувших веков, а затем отправлялся вниз по реке на прогулочном катере, обозревая изнасилованную природу и сравнивая внутреннюю тлеющую свалку мусора с безмятежностью, запечатленной на полотнах старых мастеров. Те казались ему инопланетянами.

Обратный путь обычно пролегал через какой-нибудь кабак. Пока Дез не было рядом, Лоун безбоязненно совался в любую дыру и шел на любые контакты. Однажды его занесло в бар для диссидентов. Музыка была тяжелой, как похмельное утро гипертоника. Но подобные места опасны только в художественных фильмах. Лоун через силу высидел там пару часов, зевал от скуки и недостатка свежего воздуха, посасывал баночное пиво, разглядывал табуны мотоциклов через грязное окно и девок в двойной кожаной упаковке, гонявших шары на бильярде. Девки оказались так себе и выглядели соскучившимися по приличному обращению. Ничего интересного Лоун не дождался.

В конце концов он нашел небольшое приключение на свою задницу, когда пробирался через стоянку к своему «поло» и нарочно пнул байк обильно татуированного двухметрового мужика, который явно не наигрался в детстве с тарахтящими машинками. После этого Лоун послал подальше его гарда. У диссидента отвисла бульдожья челюсть. Он успел только замахнуться, но его подвели собственные габариты. Не хватило быстроты, а тут Лоун проявил отвагу, грохнув детину бутылкой по лбу.

Диссидент рухнул как подкошенный. Лоун повернулся к его приятелям по стае с недоброй ухмылкой на лице, за которую один знакомый художник называл его акулой. Не то чтобы у Лоуна так уж сильно чесались руки, а вот мозги зудели здорово. Без Дезире он ошалевал от свободы, испытывая чувство вседозволенности и ложного всемогущества, – но в то же время понимал, что все это смахивает на браваду щенка, бросающегося порезвиться всякий раз, когда хозяин отстегивает поводок.

Хоть с нею, хоть без нее он не принадлежал себе, однако считал, что достаточно созрел для того, чтобы самому отвечать за свою жизнь, раз уж кто-то позаботится о его смерти. Он хотел разделить ответственность, ощутить непривычную тяжесть этого груза, научиться воспринимать хотя бы что-нибудь, не искаженное присутствием Дез, не смягченное ее прикосновением. Например, разок почувствовать леденящий ужас – и пусть это будут не призраки фобий в черных шариках ее глаз, и не липкие пластилиновые душители, извратители дактильных ощущений, прячущиеся в ее холодных ладонях, и не пыльный, мертвый, «музейный» страх бытия, и не потусторонний сквозняк из стерильной могилы ее рта, окаймленного красивыми губами, – слова без запаха и вкуса, слова о крови, о пытках, о войне, о болезнях, о старости… Слова, слова – и ничего более.

Вот и тогда, на стоянке возле бара, он даже не успел как следует испугаться. Пока детина катался по асфальту, разбрызгивая кровь, несколько человек взяли Лоуна в кольцо. Нечесаные бороды, щербатые пасти, спертый запах пота и бензиновый дух. Кто-то поднял бейсбольную биту. У Лоуна не было шансов, но он не дрогнул ни на секунду. За плечами подступавших диссидентов виднелись улыбающиеся рожи гардов. Те откровенно развлекались, будто присутствовали на собачьих боях. «Но мы для них даже не псы, а щенки», – подумал Лоун с яростью.

Потом чей-то хриплый голос вдруг произнес:

– Оставьте придурка в покое. Вы что, не видите, – он же один…

На этом все и закончилось. Фальшивая бутафорская жизнь. Даже привилегия получить по морде принадлежала избранным. Приятно было бы возомнить, будто диссиденты отступили потому, что поняли: ему нечего терять. На самом деле они презирали его. Сам по себе он значил меньше, чем бешеный пес, кусающий каждого, кто попадается ему на пути. Убивал не он, и боялись не его. Убивал вирус бешенства. И никто не знал, насколько долгим будет латентный период…

Ему освободили проход, и он поплелся к своей машине, чувствуя за спиной незримую тень Дез. Распростертые крылья ангела-хранителя? Черта с два! В тот момент он готов был убить ее, если бы знал, как это сделать.

Но мыслишка осталась, засела где-то очень глубоко. Лоуна она приводила в содрогание, ибо означала нечто большее, чем самое тяжкое преступление и все черные несмываемые грехи, вместе взятые. Он замахивался на жизнь, которая ему не принадлежала, посягал на порядок, благодаря которому еще кое-как удерживал себя в состоянии шаткого равновесия. Вопрос в том, хочет ли он, чтобы все оставалось по-прежнему. Почему бы напоследок не хлопнуть дверью и не превратиться в первую раковую клетку разрушения?…

* * *

Он успел подумать об этом, прежде чем Дезире отставила бокал и посмотрела на него так, словно они не виделись пять минут. Время не имело для нее никакого значения.