– Могу тебя заверить: на чердаке никакой Эдельтрауд нет.

Под «чердаком» я подразумевал «у меня в голове» – это расхожее немецкое выражение, «oben», то есть «наверху».

– Тук-тук, – сказала Пиммихен и потянулась, чтобы постучать мне по лбу. – Эй? Есть кто живой? Эдельтрауд! Давно ты томишься в этом тесном чулане? Выходи-ка, подыши свежим воздухом. Он держит тебя взаперти? Думает, я не знаю? Думает, бабка из ума выжила.

– Очень смешно. – Я отступил назад и попытался рассмеяться, хотя лицо застыло.

– Сдается мне, ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать.

– Не знаю и знать не хочу.

Я собрался ее обойти, но она преградила мне путь:

– Сдается мне, ты точно знаешь, что я хочу сказать.

– Переговорим позже, Пимми.

Когда я протискивался мимо нее, она стала меня щекотать, и я не удержал холсты, которые упали на пол.

– А ведь я узнала, где она живет.

– Неужто?

– Да, узнала, – подтвердила она с уверенным кивком. Стоя на первой ступеньке, бабушка обеими руками вцепилась в перила. – Да мне-то что? Это не мое дело.

Собрав в кулак всю силу воли, чтобы напустить на себя веселый вид, я спросил:

– И где же, по-твоему, живет Эдельтрауд?

– Живет она, как ты сам сказал, «наверху».

На ее морщинистом лице выделялись по-прежнему проницательные и умные голубые глаза; верхняя губа была слегка изогнута. Пиммихен начала делать круговые движения скрюченным указательным пальцем прямо у меня перед носом, указывая то на мою голову, то в направлении потолка, затем вверх по лестнице, проверяя мою реакцию каждой сменой позы.

Я пытался стоять так, чтобы наши с ней глаза были на одном уровне, но для меня это оказалось непосильной задачей, и, очевидно, скрыть нервозность уже не получалось.

– Наверху – это где?

Ее палец трижды дернулся в сторону гостевой спальни, а потом, когда между нами промелькнула искра правды, стал сверлить воздух, пока не уперся мне в переносицу.

– У тебя в голове.

– Ясно.

– Там ты проводишь время, гуляя по берегам рек; ты доверяешь ей свои тайны; потом вы целуетесь… ах, первый поцелуй! Даже если тебе недостает напора, у тебя в уме она стала настоящей. У меня и у самой был такой поклонник – неотлучно находился при мне в доме моих родителей. Лукас.

От смеха я согнулся пополам.

– Пимми, впервые слышу такую нелепость! Ты хочешь сказать, я выдумал для себя какую-то девушку?

– Понятное дело, ты застеснялся, но кто сказал, что она выдумана? Где-то когда-то она попалась тебе на глаза. Мой Лукас был сыном видного аукциониста. Каждую субботу я наблюдала, как он с трибуны демонстрировал публике вещи, выставленные на торги. Но я видела только его, хотя выглядел он неженкой, если ты понимаешь мой эвфемизм. Я придумала себе не конкретного человека, а нашу любовную историю.

– Уверяю тебя, я никогда не целовал себе запястье, у меня с одного боку его и вовсе нет.

Она взъерошила мне волосы.

– Ты слишком застенчив, не знаешь, как подступиться. После того, что с тобой произошло, уже не веришь, что тебя кто-нибудь полюбит, но ты ошибаешься, mein Sußer. Я часто об этом думаю. Не вступить ли тебе в какую-нибудь молодежную католическую группу? Познакомишься там с милыми барышнями, которые оценят твои незаурядные качества и помогут забыть ту девушку наверху. Не беспокойся: с возрастом твое лицо поддастся силе тяготения. Вот посмотри на мое. – Она оттянула вниз обвисшую кожу и состроила такую гримасу, которая могла бы очаровать только морского окуня. – Время лечит все, даже шрамы. Они прячутся в складках.

На меня нахлынул шквал чувств. Сперва – панический страх оттого, что она подошла вплотную к правде; потом неожиданное, мгновенное облегчение. Жалость к себе оттого, что бабушка стала мне расписывать мои же ощущения, и мое внезапное осознание себя: уродца в большом пустом доме, без отца с матерью, без сестры.

Присев рядом со мной, Пиммихен вытащила свой пожелтевший платочек и принялась утирать мне глаза и приговаривать, что она зарезервирует для меня одного банковский счет, унаследованный ею от тетки, у которой в юности погибли двое кавалеров, причем на одной из последних дуэлей, состоявшихся в Австро-Венгерской империи. Они разошлись на десять шагов, обернулись и застрелили друг друга. Голова ее бессильно качалась из стороны в сторону; бабушка на глазах старела, дом увеличивался в размерах и окончательно пустел, я становился все меньше и меньше, и она уже не успевала осушать мне глаза.

В ту ночь мне приснился жуткий сон: Пиммихен встретила меня с письмами, доставленными по адресу: Баумайстергассе, дом 9, Вена 1016. «Они все – для некой Эльзы Кор. Тебе известна женщина по имени Эльза Кор?» – спросила она. У меня замерло сердце. Кто, кроме меня, знал, что она находится в доме? Но я быстро нашелся с ответом: «Это ошибка: улицу перепутали. Завтра же верну их почтальону». – «Какая может быть ошибка, если конверты надписаны твоей рукой?» Она возмущенно подтолкнула ко мне письма. Я изумился: почерк действительно был мой. По дурости я не только обозначил обратный адрес: Баумайстергассе, дом 9, но еще и наклеил вместо марки свое школьное фото со стрижкой под горшок. Конверты были вскрыты и, что еще хуже, отправлены, согласно штемпелю, три года назад!

Во сне до меня дошло, что бабушка все эти годы знала про Эльзу, перехватывала письма и молчала.

Я дал Эльзе кашемировое пальто, которое мой отец купил маме в Париже во время их медового месяца, совпавшего с летними распродажами. У нас в семье бытовал комический рассказ о том, как мама в рекордную жару надела это пальто и прошагала в нем всю дорогу от Монмартра до их гостиницы в Сен-Жермене. Но Эльза мерзла даже в этом пальто. Под самой крышей тепло не задерживалось, а дверь всегда была заперта, и снизу комната почти не обогревалась. Цены меня не останавливали, но, как я объяснил Эльзе, дрова были дефицитным товаром и отпускались небольшими связками из щепы и расколотых на четыре части поленьев. Тогда она спросила, почему я не могу пойти в лес и там срубить пару деревьев. Ее недоумение меня задело и с наступлением темноты погнало в лес, но топор выскальзывал из руки; не свалив ни одного дерева, я только разрубил на себе сапог и вернулся ни с чем.

Эльза обмакивала самый кончик кисти в черную краску: к волосяному пучку прилипали мелкие шарики, похожие на икринки. Мало-помалу осмелев, через пару дней она уже погружала кисть до металлической обоймы, пачкала деревянную ручку и зачерпывала неразведенную краску в количестве, достаточном для наполнения устричной раковины, хотя не всегда доносила до холста. В смущении она бросала взгляд на пальто и вокруг, потом возобновляла попытки, а я разглядывал не замеченные ею точки приземления краски у нее на подоле или на манжете.