Мозель Кор, умер после 16 января 1945 г., не выдержав принудительного пешего перехода из Освенцима в Маутхаузен.

Надя Голда Кор, в девичестве Хохглаубер, умерщвлена в газовой камере Маутхаузена в октябре или ноябре 1943 г.

Натан Хаим Каплан, умер от истощения в Заксенхаузене 6 января 1942 г.

Все эти годы он, мой заклятый враг, был мертв, причем его не стало еще до нашего с Эльзой знакомства. Меня это потрясло; такое же потрясение – в смысле дат – ожидало и Эльзу. До темноты просидев под деревом в каком-то безлюдном городском сквере, я пытался упорядочить свои мысли и ощущения, тасовал в уме пласты правды, полуправды и неправды, примерял их на Эльзу и опять на себя, чтобы состыковать все заново.

Пиммихен задумала сторговаться с Янушем и Кшиштофом, чтобы те сделали в доме кое-какой ремонт и за это получили в свое распоряжение кабинет моего отца и гостевую спальню. Вначале они только улыбались, когда бабушка размахивала в воздухе воображаемой кистью, но настырная Пиммихен не унималась, и я понял, что в ближайшее время вопрос будет решен.

Чего только не передумал я за эти раздробленные школьные дни, считая минуты и часы. Дома могло случиться что угодно, а у меня не было возможности повлиять на ход событий. Школа осложняла мне жизнь, а ко всему прочему из-за постоянных тревог я не мог сосредоточиться и учился скверно. До тошноты изводил себя худшими картинами, но, прибежав домой, не видел, по большому счету никаких изменений. И все же трудно было представить, что нити наших судеб, всех пяти, будут и впредь переплетаться гладко, без единого узелка. Чем дольше накапливался Божий промысел, тем быстрее сгущались грозовые тучи.

По утрам я, взмыленный и задыхающийся, врывался в школу перед самым закрытием дверей. После уроков что есть духу мчался обратно, то под гору, то в гору: этот путь я уже мог проделать с закрытыми глазами. Парни моего возраста нередко звали меня играть в пинг-понг (это доказывает, что я практически никогда не вытаскивал руку из кармана). Но мне, во-первых, было недосуг, а во-вторых, меня преследовало ощущение, что между нами будет преградой стоять моя тайна, отчего придется все время оставаться начеку, чтобы не сболтнуть лишнего, и делать вид, будто мне интересен их треп насчет мотоциклетных двигателей, футбольных матчей и формы девичьих ножек.

Из-за этой взвинченности у меня буквально подогнулись колени, когда на подходе к дому я разглядел военный автомобиль, частично скрытый нашей живой изгородью. Офицер жестом приказал мне подойти к двери, а пятеро рядовых французов-автоматчиков стояли наготове. Чтобы заверить их в неприкосновенности той, которую они искали, я поднял руки вверх.

Но военные даже не пошли наверх и вообще не двинулись дальше прихожей, где Януш и Кшиштоф меняли трубы. Никогда не забуду взгляд Януша, заклеймивший меня как предателя; в тот же миг Кшиштоф, сбив на пути пару стульев, ринулся в ванную и там заперся. Мне подумалось, что это бессмысленно. Французы попробовали выманить его уговорами, но вскоре замолчали; раздался звон разбитого стекла.

– Il se suicide![62] – вскричал один из солдат и попытался сбить дверную ручку прикладом автомата.

Офицер дал команду остальным обежать вокруг дома; я рванул следом. Кшиштоф на свой страх и риск мчался в сторону виноградников, не обращая внимания на выстрелы. Я был уверен, что его задела пуля: издалека было видно, как у него на спине расплывается красное пятно. Правда, впоследствии я обнаружил кровь в ванной и понадеялся, что поляк оцарапался битым стеклом, тем более что он не замедлял бега.

Януш безучастно взирал на происходящее и отреагировал только на выстрелы, но офицер скрутил его, как только тот сделал движение в сторону порога. Я боялся, что Януш вырвется и меня убьет. Глядя на меня, он твердил одно и то же слово, которого я, к счастью, не понимал. Тем временем Пиммихен наседала на офицера:

– Это не преступники! Я запрещаю вам так обращаться с этими людьми: не забывайте, что они в моем доме. Pas comme ça chez moi![63]

Януш с надеждой следил за их препирательствами, которые переросли в дискуссию. С королевским достоинством, даром что у нее на юбке разошлась молния, а задники ортопедических туфель были примяты пятками, Пиммихен вернулась в комнату. Там она вытащила из ящика комода свернутый в трубочку и перевязанный красной лентой документ с подписью и печатью, но Януш не узнал эту бумагу, пока бабушка не ткнула его в нее носом; тогда он вытаращил глаза и опять попытался оказать сопротивление: с этим документом поляки пришли к нам на постой. Пиммихен, убежденная в своей правоте, вознамерилась доказать, что у них есть все основания квартировать у нас в доме. Ее французский звучал величественно: можно было подумать, она зачитывает некий договор Людовику XIV.

Как оказалось, постояльцев наших звали Сергей Карганов и Федор Калинин, и были они вовсе не поляками, а русскими; документ изготовила для них некая подпольная организация, чтобы помочь им обрести свободу. Если кратко, Советский Союз отзывал свой военный контингент, но некоторые солдаты всеми силами цеплялись за страны, куда забросила их война. Правительства трех свободных западных стран сотрудничали с Советским Союзом в безоговорочной выдаче беглецов. Ходили небезосновательные слухи, что страдания самоубийц, которые предпочли смерть возвращению домой, были легче, чем муки тех, кого при сталинском режиме объявляли дезертирами. В то время Советская миссия по репатриации себя дискредитировала.

Вещи наших постояльцев лежали на своих местах год с лишним. Потом наконец мы с Пиммихен решились их разобрать и обнаружили по две пары носков на каждого, по смене нижнего белья, шестнадцать конвертов (как оказалось, с белыми семечками), два простых крестика и одну пустую бутылку. К этому перечню добавился хранившийся в одном из спальных мешков блокнот, исписанный их первыми немецкими словами, зачастую с ошибками и с картинками на полях. До сих пор помню, что глагол в неопределенной форме «sein», то есть «быть», иллюстрировал палочный человечек с широко разведенными руками, которые не вязались с военной выправкой, и, как ни странно, с улыбкой на не прорисованном в деталях лице.

Когда я принес домой масляные краски и холсты, Пиммихен проводила меня озадаченным взглядом, и хотя я стремительно прошагал через гостиную, чтобы не услышать лишних вопросов, бабушка перехватила меня у лестницы и смерила с головы до ног подозрительным взглядом.

– Придумал наконец, чем соблазнить Эдельтрауд? Если будешь отчаиваться, скоро отрежешь себе ухо.

– Нет, Пиммихен, это я для себя.

– Никакое творчество не бывает для себя. Оно всегда для другого человека, пусть даже воображаемого.

С этими словами она вытащила у меня деревянный ящичек с тюбиками красок и проворно спрятала за спину.