По расчетам Марка у Жукова после прилета были в распоряжении вполне безопасные, неомраченные никакими передрягами сутки. С натяжкой – двое. В течение данного времени следовало навестить родителей, найти тайник для денег, а для себя − прибежище, к которому не приведет никакая старая связь.

− Запомни, − говорил Марк. – Искать тебя будут по банковским вкладам, снятию ячеек, номеру мобильного телефона, регистрации машины. Долго Жуковым тебе не пробыть. Так что делай себе другой паспорт. И еще: все твои знакомые – это капканы. Захочешь навестить маму? Это можно, но – исключительно по приезду. Скажешь, что в командировке, проездом в Сингапур, а оттуда – обратно в Штаты. Это она впоследствии, поверь мне, передаст заинтересованным лицам. Думаю, они усмехнутся про себя и оставят старушку в покое. Единственно – сядут на ее телефон. И проверят заодно, не зарегистрировала ли она на себя какой-нибудь сотовый…

Жуков вытер со лба липкую, как кровь, испарину. Даже невольно посмотрел на руку – нет, ничего, пот как пот…

Уже в городе он поймал левака, − в этом смысле здесь ничего не поменялось, разве левак был из дремучих кавказцев и город не знал. Однако экс-таксист Жуков скоренько вывел его кратчайшим закоулком на дорогу в Измайлово, сам же ахая про себя, что от дороги осталось лишь направление: выстроенные в его отсутствие эстакады, дома, расширенные трассы поменяли не только облик столицы, но и саму ее суть. И эта напрочь незнакомая суть, вызревшая вне его и вне его устоявшаяся, висевшая в воздухе, как осенняя мглистая морось, была враждебна ему и отторгала его, − странника, чужака, словно вывалившегося из прошлого в будущее.

Оглушенный подмененностью знакомого, казалось бы, города, он вошел в подъезд родного дома, поразившись царившей в нем неухоженности и бесчисленным следам подросткового варварства; поднялся на лифте, смердящим, как армейский сортир, на этаж, коленом удерживая у стенки баул, дабы тот не касался грязных обрывков линолеума, и – нажал звонок…

А далее были рыдания матери, ее поцелуи, восторженность узнавания знакомых вещей, − примет далеко отлетевшей юности; семейный стол, его байки о том, что трудится, дескать, в американской компании и в Москве всего день проездом; рассказы об Америке, и ответные откровения отца и матери о здешнем житье-бытье.

Жили старики туго, пенсия позволяла балансировать на грани нищеты, а потому сотня-другая долларов, присылаемая сыночком из страны их распространения, являлась для них буквально спасением, и благодарности родителей не было предела.

Вновь захмелевший Жуков, готовый прослезиться от умиленных воспеваний его, кормильца, и, окруженный в кои-то годы искренностью, сопереживанием и любовью, решительно шагнул в прихожую, раскрыл заветный кейс и, выдернув пачку купюр из его нутра, вернулся на кухню, брякнув на стол сверток в банковской упаковке.

− На первое время вам хватит! – провозгласил торжественно.

− Здесь сколько? – с испугом спросила мать.

− Десять тысяч!

− Сынок, да ты что!

− Хватит! – с горячностью повторил Жуков, потянулся непослушной рукой к рюмке и – отключился.

Проснулся ранним утром, с абсолютно свежей головой, в первый момент подумав, что видит сон, а потом осознал, что это явь, что он дома, среди родных людей и милой сердцу обстановки: вон письменный стол, за которым когда-то делал уроки, вон книжный шкаф и томик «Три мушкетера», прочитанный в детстве десяток раз, его юношеские фотографии на стенах… Как хорошо, как же хорошо, Господи! Возвращение в детство – солнечное, беззаботное, исполненное мечты и надежд…

А потом, словно крысы из щелей подпола, полезли мысли о реальности сегодняшней, наполненной тревогами и опасностями. И, главное, не было уже в этой реальности полета и устремления, ожидания любви, чуда и волшебства, а была безрадостная нужда выживания в мире, похожем на шулера, только и сдающего тебе карты на отбой, причем козырной пиковой масти; и решающий туз явно в руках противника…

Поколобродив по квартире, он все-таки заставил себя улечься в постель и, как ни удивительно, проспал до полудня; затем позавтракал и вышел на улицу. Обменял американскую сотню на непривычные здешние рублишки и пошел в магазин за продуктами, решив порадовать стариков какими-нибудь деликатесами.

Страх и ощущение опасности, доселе жившие в нем отстраненно и умозрительно, с каждой минутой обретали силу и ясность; он физически ощущал, как отпущенное ему время свободы и безопасности истаивает и пропадает в никуда; так волна отлива незаметно отступает в океан, открывая влажный песок, зовущий ступить на него, но надо бежать, скоро, застилая безмятежное небо, клубясь и наливаясь свирепой литой силой, нахлынет убийственная жуть…

Он отрезвленно перебирал варианты своего дальнейшего перемещения в какое-либо жилье, сообразуясь при этом с указаниями Марка. Всех друзей, готовых принять его, знала Лорка, а значит, если ее возьмут за горло, она всех друзей и припомнит. Были всякого рода подруги, Лоре, естественно, неизвестные, но подруг знали друзья, что в сыске означало лишь отсрочку по времени. Существовало еще несколько людей, известных лишь ему, Жукову, но где они сейчас и как воспримут его после столь долгой разлуки? И как им объяснить причину своего бездомья? Существовал и иной вариант, рекомендованный Марком: тупо снять квартиру. Хотя бы на месяц. Желательно – по частному объявлению, без посредничества риэлторов. Дальше появится какая-нибудь одинокая баба, и…

Он подошел к прилавку магазина, возле которого толклись два типа. Один – лысенький, явно нетрезвый, а потому неловко суетливый, горячо убеждал другого, − мрачно-сосредоточенного:

− Гена, умоляю, бери две, Гена!

− Чекушку, − не обращая внимания на подпрыгивающего лысого, цедил тот.

− Две бери, две, Гена!

− Сдача семь рублей, − подытожила продавщица, ссыпав в блюдце мелочь.

− А на сдачу «Дирол», − проронил мрачный. – Ну, жвачку то есть…

− Гена, умоляю… Какой «Дирол»? Пусть его школьники жуют! Если бы он был хотя бы со вкусом пива…

Когда же чекушка скрылась в кармане обвислой куртки бесстрастного собутыльника, лысый с тоской выдохнул:

− Как же ты меня огорчаешь, Гена… Что тут пить? Потом же весь день сплошные судороги…

− Денег нет, − отрезал мрачный и, набычившись, шагнул к выходу. Но сделать этого не сумел: Жуков ухватил его за рукав.

− Генка, ты, что ли?

− Ты кто? – воззрился на него хмурый тип и вдруг расплылся в неожиданной улыбке, вмиг просветлившей его нелюдимую физиономию. – Юрок! Вот те нате! Это ж сколько лет! Это ж с выпускного, считай, вечера…

− Не, после выпускного пару раз виделись, ты забыл! – подняв палец, поправил Жуков Гену Квасова, − школьного приятеля, некогда жившего по соседству. Удрученно отметил, что жестокое время не пощадило дружка детства, превратив румяного огольца с очами ангела в сутулого субъекта с потухшим взором и обвислой, плохо выбритой мордой.