В тот момент у меня не было иного выбора, кроме как сообщить им, что этот человек — их настоящий отец, и сделать это как можно мягче и деликатнее, о чем умолял меня Годуин.

— Ты все сделала правильно, Флурия, — сказал он мне. — Ты годами несла тяжкий груз, который я должен был разделить с тобой. Я оставил тебя беременную. Я даже не подумал, что такое весьма возможно. Но теперь позволь мне увидеть моих дочерей, умоляю тебя. Не надо меня бояться.

Я привела девочек к нему в комнату. Это случилось меньше года назад, когда им было по тринадцать лет.

Я с невероятной радостью и гордостью представляла дочерей, потому что они были безупречны. Они унаследовали от отца внутренний свет и счастливое выражение лица.

Дрожащим голосом я объявила, что вот этот человек — их настоящий отец и он же — тот самый брат Годуин, которому я так часто писала. Что сам он лишь две недели назад узнал об их существовании и сразу же захотел увидеть их.

Лия была потрясена, зато Роза сейчас же улыбнулась Годуину и заговорила в своей непринужденной манере. Она заявила, что всегда подозревала о какой-то тайне, связанной с их рождением, и теперь счастлива увидеть отца.

— Мама! — сказала она. — Какая радость!

Годуина душили слезы.

Он с распростертыми объятиями подошел к дочерям и возложил ладони им на головы. А затем сел и заплакал, переполненный чувствами, снова и снова глядя на обеих девочек и давая волю беззвучным рыданиям.

Мой отец понял, какой гость у нас в доме, и старшие слуги рассказали ему, что Годуин узнал о своих дочерях, а девочки узнали о нем. Тогда отец спустился к нам, угрожая прикончить Годуина голыми руками.

— О, как тебе повезло, что я слеп и не могу тебя найти! Лия, Роза, прошу вас, подведите меня к этому человеку!

Девочки не знали, что делать, а я встала между отцом и Годуином, умоляя отца успокоиться.

— Как ты посмел явиться сюда! — возмущался отец. — Твои письма я еще терпел, время от времени даже сам отвечал тебе. Но теперь, зная всю меру своего предательства, как ты набрался наглости явиться в мой дом?

Что касается меня, я удостоилась столь же суровой отповеди:

— Ты обо всем рассказала этому человеку, не спросив моего совета. А что ты сказала Лии и Розе? Что известно детям?

Роза попыталась его успокоить.

— Дедушка, — сказала она, — мы всегда догадывались, что нас окружает какая-то тайна. Много раз мы тщетно просили показать нам какие-нибудь записи, оставшиеся от нашего отца, или какую-нибудь вещицу, по которой мы могли бы вспомнить его. Но ничего не получали в ответ, кроме явного смущения и огорчения нашей матери. И вот теперь мы знаем, кто наш отец, и не можем скрыть радости. Он великий ученый, дедушка, и мы слышали его имя на протяжении всей нашей жизни!

Роза хотела обнять моего отца, но он оттолкнул ее.

О, как ужасно было видеть его в таком состоянии! Он глядел перед собой невидящими глазами, сжимал трость, чувствуя свое бессилие, один на один с врагом своей плоти и крови.

Я заплакала. Я не могла придумать, что сказать.

— Девочки родились от еврейки, — заявил мой отец, — и это еврейские женщины. Однажды они родят сыновей-иудеев, и ты ничего не можешь с этим поделать. Они не твоей веры. Ты должен уйти. Не рассказывай мне сказки о своей непревзойденной святости и славе в Париже. Я постоянно слышу об этом. Я знаю, кто ты на самом деле, человек, который предал мое доверие и мой дом. Ступай проповедовать христианам, которые считают тебя возродившимся грешником. Я не приму от тебя покаяния. Я удивлюсь, если ты и правда не ходишь в Париже по распутным женщинам. Убирайся!

Вы не знаете моего отца. Вы не можете представить силы его гнева. Едва ли я сумела передать те слова, которыми он хлестал Годуина. И все это в присутствии девочек, переводивших взгляд с меня на деда, а затем на монаха в черной рясе, опустившегося на колени и спросившего:

— Что я могу сделать, чтобы вымолить прощение?

— Подойди поближе, — ответил мой отец, — и я отколочу тебя изо всех сил за то, что ты натворил в моем доме!

Годуин встал, поклонился отцу, бросил на меня любящий взгляд и, с тоской оглянувшись на дочерей, пошел к двери.

Роза задержала его, она даже обняла его, и он ее обнял, на один долгий миг закрыв глаза, — этого мой отец не мог видеть и знать. Лия замерла, обливаясь слезами, а затем выбежала из комнаты.

— Убирайся из моего дома! — проревел мой отец.

Годуин повиновался.

Меня терзали ужасные страхи — что он предпримет, куда отправится? Теперь мне ничего другого не оставалось, кроме как признаться Меиру во всем.

Меир пришел тем же вечером. Он был встревожен. Ему рассказали, что у нас в доме произошел скандал, люди видели доминиканского монаха, выходившего из нашего дома явно в расстроенных чувствах.

Я заперлась с Меиром в кабинете отца и рассказала ему правду. Я сказала, что не знаю, чего теперь ждать. Вернулся ли Годуин в Париж, задержался ли он в Оксфорде или, может быть, в Лондоне? Я не имела ни малейшего понятия.

Меир долго смотрел на меня добрыми, полными любви глазами. И он несказанно меня удивил.

— Прекрасная Флурия, — начал он, — я всегда знал, что девочки — твои дочери от юного любовника. Неужели ты думаешь, что хоть кто-нибудь из евреев забыл твою страсть к Годуину и то, как много лет назад он шумно расстался с твоим отцом? Никто ничего не скажет вслух, однако знают все. Что касается меня, можешь быть совершенно спокойна. То, с чем ты столкнулась теперь, никак не умалит моих чувств к тебе. Я с уверенностью могу сказать, что сегодня люблю тебя так же, как любил вчера и позавчера. Главное для нас сейчас — что собирается предпринять Годуин. — Он продолжал все так же спокойно: — Любого священника или монаха ждут печальные последствия, если откроется, что у него есть дети от еврейки. Ты сама, понимаешь. Ничего хорошего не ждет и еврейку, если она сознается, что родила ребенка от христианина. Закон это запрещает, а корона забирает собственность тех, кто нарушил закон. В данном случае можно сделать только одно: сохранить все в тайне.

И он был прав. Мы с Годуином попали в безвыходное положение, когда полюбили друг друга, и Годуина отослали в другую страну. У нас обоих имелись причины сохранить тайну. Конечно же, мои умненькие девочки тоже прекрасно все понимали.

Меиру удалось вселить в меня спокойствие, очень похожее на безмятежность, которую мне внушали письма Годуина. Это был момент поразительной душевной близости, и я еще яснее, чем прежде, поняла всю кротость и природную доброту Меира.

— Мы должны дождаться решения Годуина, — повторял он. — Флурия, ведь я сам видел, как монах выходил из вашего дома. Он показался мне скромным и деликатным человеком. Я ждал на улице, потому что не хотел мешать твоему отцу говорить с гостем, и успел его рассмотреть. Он казался бледным и измученным, словно на душе у него тяжкий груз.