Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.

На эстраде – Бобров, Аксенов, Арго, Грузинов. – Поэты. И – просто шантанные номера…

Я, на блокноте, Аксенову: «Господин Аксенов, ради Бога, – достоверность об Ахматовой». (Был слух, что он видел Маяковского.) «Боюсь, что не досижу до конца состязания».

И учащенный кивок Аксенова. Значит – жива.

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский – мне – кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня – несказанных. Страшный сон: хочу проснуться – и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко – я бы словами сказала: «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!..» Утешила меня Аля: «Марина! У нее же – сын!»

Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. «Господа! я вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно – и у меня всегда полный зал!»

Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, – да что Петербурга… Вчерашний вечер – чудо: «Стала облаком в славе лучей».

На днях буду читать о Вас – в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам, но не могу уступить этой чести другому! Впрочем, все, что я имею сказать, – осанна!

Кончаю – как Аля кончает письма к отцу:

Целую и низко кланяюсь.

М.Ц.

Bellevue, 12-го ноября 1926 г.

Дорогая Анна Андреевна,

Пишу Вам по радостному поводу Вашего приезда – чтобы сказать Вам, что все, в беспредельности доброй воли – моей и многих – здесь, на месте, будет сделано.

Хочу знать, одна ли Вы едете или с семьей (мать, сын). Но как бы Вы ни ехали, езжайте смело. Не скажу сейчас в подробностях Вашего здешнего устройства, но обеспечиваю Вам наличность всех.

Еще одно: делать Вы все будете как Вы хотите, никто ничего Вам навязывать не будет, а захотят – не смогут: не навязали же мне!

Переборите «аграфию» (слово из какой-то Вашей записочки) и напишите мне тотчас же: когда – одна или с семьей – решение или мечта.

Знайте, что буду встречать Вас на вокзале.

Целую и люблю – вот уже 10 лет (Лето 1916 г., Александровская слобода, на войну уходил эшелон).

Знаете ли Вы, что у меня сын 1 г. и 9 мес. – Георгий? А маленькая Аля почти с меня? (13 л.).

Ад: Bellevue (Seine et Oise)

Pres Paris, 31, Boulevard Verdun.

Отвечайте сразу. А адрес перепишите на стенку, чтобы не потерять.

Немного странно было видеть, как она называет Ленинград Петербургом, но разумеется, главное в письмах было не это. Меня немного поразил их тон – вот вроде бы Цветаева пишет о том же самом, о чем и вся остальная переписка Ахматовой. Поэзия, дела житейские и снова поэзия. Но если Ахматова во всех письмах, кроме адресованных Блоку, писала только о себе и своих стихах, то Цветаева писала о ней и о ее стихах. Причем так восторженно и эмоционально, как сама Ахматова отзывалась разве что о Пушкине. Так что же произошло во время личной встречи между двумя поэтессами?.. То есть поэтами – они обе обиделись бы на «поэтесс».

Судя по тому, что рассказывала Ахматова, в 1926 году они не встретились и впервые поговорили только после возвращения Цветаевой из эмиграции, а это было уже в 30-е. И что-то в этом разговоре пошло не так.

А если… Я вновь перебрала в уме ход собственных мыслей и остановилась на сравнении писем Ахматовой к Блоку и писем Цветаевой к ней. Когда-то я предположила, что Блок намеренно держался подальше от Ахматовой, чтобы не попасть под ее влияние. Не чувствовала ли и она чего-то подобного по отношению к Цветаевой? Их постоянно сравнивают, и я уверена, сравнивали и тогда. Две женщины на поэтическом Олимпе, да еще и почти одновременно – их имена не могли не называть рядом, причем постоянно.

Возможно, Цветаеву это не слишком беспокоило – я знаю о ней слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. Но Ахматову, с ее обостренным самолюбием, их постоянное сравнение обязательно должно было раздражать. Наверняка она в глубине души боялась проиграть, оказаться второй. А если при их личной встрече она что-то подобное и ощутила? Почувствовала себя второй. Это должно было стать для нее страшным ударом.

На конференции я продолжала размышлять об Ахматовой и о том, что узнала из ее переписки. Благо первый день был, как обычно, посвящен организационным вопросам и партийным темам. Кто-то выступал, кого-то осуждал, к чему-то призывал, а остальные дружно аплодировали и, судя по лицам, как и я, думали о собственных делах.

Кстати, я поймала себя на том, что в размышлениях стала примерять на себя какие-то события из жизни Ахматовой, и мне показалось, что теперь я многое о ней понимаю лучше, чем прежде. Частично благодаря письмам, а частично, видимо, из-за того, что пережила развод. Теперь я смогла даже прочувствовать то, что раньше вывела при помощи логических размышлений – и прежде всего ее болезненное нежелание быть «одной из».

Об этом же я размышляла и когда возвращалась домой после первого дня конференции. Гордым вообще нелегко живется, а Ахматова не просто горда, она уверена в собственной исключительности. И если мне, положа руку на сердце, обычной все-таки женщине, трудно осознавать, что для мужа я была «одной из», которую можно сменить на другую, то ее, поэта с такой гордыней, подобная мысль должна приводить в бешенство.

Но тогда я опять возвращалась к вопросу о том, насколько можно верить ее рассказам и даже переписке. Ведь если это так, то для нее жизненно необходимо убедить всех, что ее отношения как с Гумилевым, так и с Блоком, и с Модильяни, и с кем-либо еще были особенными и что она занимала в их жизни какое-то такое место, какое не занимала ни одна другая женщина.

Андрея дома не оказалось, я нашла только записку, что он будет поздно – много дел в редакции. На самом деле или он просто не хотел видеть меня? Что ж, я была даже рада тому, что его нет – вчерашний разговор немного вывел меня из равновесия. Если бы не переписка Ахматовой, я бы наверняка только и думала о том, зачем Андрей это сказал да что он имел в виду… бессмысленные размышления, я как психиатр хорошо знала, что от них только вред и расстроенные нервы.

Я решительно прогнала ненужные мысли, взяла папку с архивом Ахматовой и по старой привычке забралась с ногами на диван, удобно подоткнув под локоть подушку. В папке оставались лишь одна стопка писем и черновики каких-то заявлений. Развернув несколько писем, я поняла, что это переписка Ахматовой с ее третьим мужем, о котором я только слышала, что он был и что его, кажется, арестовали. Хотя это ведь вроде бы можно было сказать обо всех мужьях Ахматовой. Она таких людей выбирала, или наоборот, именно она приносила им несчастья?