В вагоне, когда я заболел, мне почему-то вспомнился Хлебников, и я воспринимал его как самый чистый звук, самый чистый голос моего времени и как синтез этого времени, по отношению к которому Маяковский что-то одностороннее, частный случай. Вы – не частный случай, но почему-то я не мог соотнести Вас с Хлебниковым, и это до сих пор мне не понятно.

Подъезжая к Ташкенту, я не надеялся Вас увидеть и обрадовался до слез, когда Вы пришли, и еще больше, когда узнал, что на другой день Вы снова были на вокзале. Ваше внимание ко мне бесконечно. В телеграмме, которую вчера передала мне Ира, Вы спрашиваете, не надо ли чего прислать. Мне очень хочется приехать к Вам; это не скоро; еще неделю я пролежу здесь, а потом надо будет искать комнату и устраиваться. Если к тому времени мы еще не получим эвакуационных денег, я попрошу Вас прислать мне на дорогу. Но я слышал также, что Вы собираетесь в Самарканд, это было бы прекрасно. Мне хотелось, правда, лучше приехать к Вам, но одно другому не мешает. За телеграмму спасибо.

Аня, солнце и чистое небо, а ночью было так много крупных звезд, и я их вижу, а на севере из-за своих глаз я их не видел.

Устал немного писать. Письмо вышло длинное и, пожалуй, бестолковое. Простите. Целую Ваши руки и еще раз спасибо за все.

б. К. М.

Ахматова в этом письме представала совсем с другой стороны, не такой, какой ее воспринимала я. И мне подумалось: а может быть, прав как раз Николай Николаевич, а не я? Ведь моей задачей было «разобрать ее на винтики», изучить по частям, понять, что у нее внутри. И я до сих пор вижу ее вот так по частям; как ни пытаюсь, мне так и не удается создать цельный образ, понять, что она из себя представляет. А он пишет как раз о цельности и органичности, о человеке, которого нельзя рассматривать и воспринимать иначе как целиком. Так, может быть, я и правда за деревьями не вижу леса?

Я взяла последний конверт, на котором было написано рукой Ахматовой «Третье и последнее». Внутри оказались стихи. И это единственное среди всей переписки стихотворение рассказывало о ней и ее чувствах больше, чем все ее письма.

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем

И за тебя я пью,

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас.

27 июля 1934 г.

Анна Ахматова

* * *

Проснулась я от звона разбитого стекла. Резко подняла голову и только тогда с удивлением поняла, что сплю одетой, на диване, где вчера читала переписку Ахматовой. Похоже, я вчера задумалась и сама не заметила, как уснула. И очень крепко, раз не услышала, как Андрей вернулся, и даже не заметила, что он накрыл меня одеялом. Я улыбнулась. Всего лишь небольшая забота, а как от нее тепло на сердце…

За завтраком мы обменивались какими-то малозначительными фразами, потом я заговорила о прочитанных вчера письмах, но, кажется, на этот раз они Андрея мало интересовали. Он думал о чем-то своем, слушал вполуха, а когда я встала, собираясь пойти переодеваться для работы, вдруг решительно заявил:

– Таня, я думаю, нам надо поговорить.

Я не успела спросить, о чем, потому что, как оказалось, не судьба нам была что-то обсуждать в тот день. Раздался звонок в дверь, да еще такой длинный и требовательный, что мы оба оглянулись, замолчали, и Андрей пошел открывать. Я же, поняв, что это кто-то к нему по работе, отправилась переодеваться.

Через несколько минут, когда я уже причесывалась перед выходом, Андрей зашел в комнату, и по его лицу я поняла, что произошло что-то чрезвычайное.

– Что случилось?

Он подошел ко мне, сжал мою руку и шепотом сообщил:

– Товарищ Сталин умирает.

* * *

Конференция началась как положено, но несмотря на это, мне казалось, что в воздухе витает что-то странное – то ли страх, то ли ожидание. По беспокойным взглядам, осторожным фразам создавалось ощущение, что слух уже просочился, несмотря на утверждения Андрея, что состояние вождя держится в строжайшей тайне. Оказалось, он без сознания уже больше суток – врачей вызвали еще вчера утром, – но населению решили сообщить только завтра. Официально – чтобы подготовиться к возможной панике, а неофициально, наверняка, чтобы успеть поделить власть. Наверное, они хотели бы и дольше все скрывать, но понимают, что слухам невозможно помешать. Знают они, знают врачи, обслуживающий персонал, члены их семей, журналисты, которым поручено написать в завтрашние газеты соответствующие статьи. Все эти люди не смогут долго хранить молчание, и вполне возможно, что вся Москва уже шепчется. Вон какой у моих коллег подозрительный вид. И неудивительно – мое сердце тоже сжимала паника. Что будет дальше? Как мы будем жить?

К обеденному перерыву мне удалось взять себя в руки и убедить себя, что у меня просто разыгралась паранойя. Никто еще ничего не знает, а нервничают все из-за продолжающихся арестов. Сейчас все врачи нервничают, даже те, чью сферу деятельности пока не затронули.

Но не успела я об этом подумать, как нам неожиданно объявили, что конференция переносится, о времени и месте будет сообщено дополнительно, а пока все могут разъезжаться по домам. И все – больше никакой информации, никаких объяснений, в чем причина. Хотя я, конечно, догадывалась, в чем дело.

– Татьяна Яковлевна. – Меня поймала под руку бывшая московская коллега и прошептала мне на ухо: – Вы слышали? Марк Яковлевич Серейский арестован.

Я испуганно посмотрела на нее. Серейский был заведующим клиникой Института психиатрии Минздрава РСФСР, одним из ведущих психиатров страны и моим бывшим начальником. Кроме того, что мне было очень жаль его и как человека, и как специалиста, руки предательски задрожали при мысли, что вот и до психиатров добрались. Господи, неужели им сейчас до новых арестов, когда товарищ Сталин умирает, а значит, рушится тот мир, к которому мы привыкли за тридцать лет.

Вслух я, разумеется, ничего из этого не сказала, а только строго посмотрела на нее и покачала головой.

– Не стоит пересказывать сплетни. А если арестован, значит, за дело.

Она, конечно, тут же кивнула и поспешила согласиться, а потом торопливо затерялась в толпе расходящихся участников отмененной конференции.

Как же меня тошнит от лицемерия. Особенно от собственного…

* * *

Я заехала на вокзал, поменяла билеты на сегодняшнее число и поехала домой собираться. Там я позвонила в редакцию, попросила передать Андрею, что конференцию отменили, поэтому я возвращаюсь в Горький. А потом, поскольку время еще оставалось, решила быстренько дочитать последние несколько черновиков из архива Ахматовой.

Развернула первый из них, и меня пробрал мороз по коже. Впервые я коснулась той части жизни Ахматовой, о которой прежде знала лишь мельком и в основном по слухам.