Я бы стал Шлиманом, открывающим Трою. Моисеем, получающим Шхину. Русским поэтом, представлявшим себе, как, томясь от бессонницы, бродит он по берегу Средиземного моря и смотрит на ахейские корабли, отплывающие в Трою… «И море, и Гомер — все движется любовью…» Я слышу голос Лу, читающей эти стихи. У меня наготове тысячи сюжетов, и я действительно устал от этой жизни, действительно устал. «Я список кораблей прочел до середины…» Да, я хотел бы быть поэтом, вязальщиком снов…

Но я должен стать любовником Анны. Табу на кровосмешение сильно; это будет затруднительно. Но надо попробовать сделать ей приятное. Она права: она так много мне отдала.

— Подари мне сказку, папа! — восклицает она. — В которой мы сидим, читаем и пишем длинные письма…

Я начинаю:

— Я так ясно помню наш приезд в Рим, будто это случилось сегодня. Я был болен; врачи только что обнаружили у меня рак. Смерть казалась мне такой же близкой, как моя собственная тень, и лишь красота и свежая молодость моей единственной спасали меня. Однажды вечером, когда у меня изо рта хлынула кровь, забрызгав скатерть и ее белое платье, я понял, что, хотя она и моя дочь…

Я останавливаюсь. Это неправда, это нечестно, это мне не по душе. На самом деле я помню другое: как мы ходили с ней в горы. Внезапный пожар горечавки. Тень от облака крадется по зеленой долине. Радостное ощущение свободы. Анна смеется, как крылатая Победа{127}; ее волосы спутаны, ветер обдувает ее, и юбка прилипает к бедрам; от таких восхождений мышцы ног начинают болеть, воздух — как чистый кислород. Если уж я должен начинать волшебную сказку, то только оттуда.

В небе гудит самолет. Мы слышим внезапное волнообразное завывание баньши. Хотя голос Анны и уверяет меня, что она меня не покинет, мои глаза закрываются, и я плыву.

Оказывается, умирать труднее, чем я ожидал. Я вспоминаю тот вечер, когда Лу объясняла мне, что вагина и задний проход находятся рядом, как жизнь и смерть; этот ее тезис странным образом перекликается с рассказом принцессы Мари о сделанной ей операции по перемещению клитора ближе к вагине. По ее словам, первый олицетворял для нее жизнь, а вторая — смерть; у некоторых, как правило, высоких, женщин, клитор и вагина расположены так далеко друг от друга, что вагина остается фригидной, как бы страстно ни желал клитор, чтобы она стала теплой и живой. (Разумеется, операция никак не отразилась на фригидности принцессы.)

Более того, в случае жизни и смерти выходит, что клитор, так сказать, продолжает оставаться возбужденным. Во сне или, вероятнее, в коме я продолжаю видеть яркие сновидения. Мне кажется, что это явление универсально. Прожив сорок лет, я предпринял попытку разобраться в смысле собственной жизни и с головой ушел в самоанализ, занявшись тщательным исследованием своих сновидений. Может быть, перед лицом такой психической травмы, как смерть, нам опять надо исследовать свои сновидения — на этот раз для того, чтобы понять смысл нашего небытия.

Я в городе каналов. Кажется, узнаю Амстердам. Вокруг меня разрушенные дома, бледные, потрясенные люди молча смотрят на колонну проезжающих мимо танков. В танке, который окружен штурмовиками и мотоциклистами в черной форме со свастикой, восседает надменный генерал по имени Гудериан{128}. Он — автор этого триумфального наступления.

Самым загадочным в этом сновидении кажется мне фамилия победоносного генерала. Она отдаленно напоминает армянскую, что наталкивает на мысль о горе Арарат и Ное. Действительно, в атмосфере сна есть какое-то предчувствие катастрофы. Потом я вспоминаю гадаринских свиней, в которых Иисус сначала вселил бесов, а затем низверг их с кручи в море.{129} Эта притча была для меня свидетельством примитивности христианства. Рассказала мне ее, наверно, Моника, моя няня. Несправедливость по отношению к бедным свиньям возмущала меня.

Узнав о переходе Доры в христианство, я в некотором смысле испытал облегчение. Мне стало ясно, что ее бунт против меня был не отдельным явлением, а частью типового ее бунта против себе подобных. На нее, как и на ее мать, сильно повлиял отцовский сифилис; как и мать, она считала, что заражена сифилисом, потому что у нее были белые влагалищные выделения. Поскольку Нидерланды, которые пали жертвой успешного наступления, расположены ниже уровня моря — внизу, это наводит на мысль, что мы находимся в царстве сексуальности.

Свастика, этот почти универсальный знак, принятый у большинства древних народов, по Шнайдеру{130}, символизирует преемственность поколений. С другой стороны, она может символизировать животворящее солнце или воздействие Истоков на Вселенную.

Этот город каналов, Амстердам, не вызывает у меня никаких личных ассоциаций. А вот два других города оказали на меня кое-какое влияние: косвенным образом — Петербург, место рождения Лу Саломе, и Венеция, где я восхитительно провел время с моим братом Александром. Это было приблизительно в то же время, когда я занимался самоанализом, то есть в последние годы девятнадцатого века.

Найдется ли такой человек, кого не взволнует этот нереальный, иллюзорный город, в котором камни словно растут из воды? Когда мы бродили по Риальто{131}, мне пришло в голову, что вся культура — очень хрупкое сооружение, поскольку основана на подавлении инстинктов, сопряженном с большим риском. «Тучами увенчанные горы»{132} цивилизации могут исчезнуть так же мгновенно, как эти великолепные куполообразные здания — провалиться в лагуну. Вспоминаю, как сказал Александру: «Чтобы смыть все это с лица земли, не нужен Ноев потоп. Какое рискованное равновесие противоположностей!»

Вспоминаю также то презрение, что я испытывал к толпам туристов (для многих из них это явно был «большой вояж»{133}), бессмысленно наводнявших мост. Я бы не возражал, если бы их всех смыло капризной волной. Не было бы ничего удивительного, если бы в этом городе тысячи церквей я подумал о туристах, как о гадаринских свиньях.

Моего брата назвали в честь великого полководца. Каналы — это вода, первичная жизненная сила, но только обузданная. Любой город, построенный на воде, приходилось вынуждать к существованию. Если человечество хочет выжить, то мы должны научиться уважать постоянно угрожающие нам примитивные инстинкты, но не позволять им брать над нами верх. В Венеции, городе великолепных, цветущих проституток, мне приходилось все время помнить о шатком равновесии. У меня были дерзкое воображение конквистадора или сводника и осторожность амстердамского торговца бриллиантами или инженера водных путей.

Но инженер водных путей не сможет проектировать свои каналы, пока не познает разрушительные силы, действующие в чреве Минданао{134}. В Венеции, вместо того чтобы гоняться за шлюхами, я читал Вергилия. Я решил, что эпиграфом к моей книге сновидений будет: Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo[22]… Если я не могу покорить рай, то сдвину преисподнюю.