Товарный поезд. Почему, черт побери, мои сестры путешествуют товарным поездом? Наверно, потому, что я пытался не замечать чувства вины. Мысли у меня возникали такие: я оставил им кучу денег, а если они не пожелали сесть на приличный поезд, причиной тому их собственная скупость, такое типично еврейское свойство. Они ехали, как свиньи. А эти распухшие трупы, что вывалились вместе с ними?

Нет, не складывается.

Может быть, у меня на уме распухшие трупы, выловленные из Сены: по заданию Шарко я исследовал их мозги. Но это никак не соотносится с остальными элементами.

Разве что приходит мне на память одна такая молодая женщина — проститутка и самоубийца, когда я чуть позже стою среди дивных витражей Сент-Шапель{138} и думаю: столько красоты, столько великолепия и столько боли и несчастья.

Коннотациям этого неприятного сновидения, кажется, нет конца.

Третий сон: старик, возможно японец, сидит на каких-то ступеньках на солнце. Яркая-яркая вспышка, и старик превращается всего лишь в тень на каменной ступени. Вокруг — город, сровненный с землей. В небе поднимается облако, приобретающее форму гриба…

Наверно, я думал о Будде, который сидит, скрестив ноги, у меня на столе. Восток, и в особенности Япония, противятся включению в западную систему ценностей. Не знаю, действует ли эдипов комплекс в стране самураев и гейш. Значит, этот сон напоминает мне, что мои идеи и наука не универсальны. Я — всего лишь улитка, ползущая вверх по склону горы Фудзи. Всего лишь тень на камне.

Сидящий на ступеньке — не просто человек, а символ человечества. Перед лицом бесконечности он ничто, а его великолепные города сметены с лица земли.

Гриб вызывает в памяти эпизод из воспоминаний Анны — как она собирала со мной грибы. Как я шикаю на детей и, на цыпочках подкравшись к гигантскому грибу, накрываю его шляпой. Анна счастливо смеется. Возможно, самое ценное, чем я владел в жизни, — это нечаянный дар смешить Анну, умение заставить ее залиться счастливым смехом.

Обо мне можно сказать, что я любил детей.

С другой стороны, во мне так много разных ненавистей. Вопрос об анализе все еще не решен. Анна считает, что дочь не имеет права проводить психоанализ отца. А Джонс, этот маленький валлиец, безнадежно туп. Может быть, Тод? Но я совсем ее не знаю.

Меня переместили на самый верх дома, в рабочую комнату Анны. Она беседует с мальчиком лет десяти. Наконец тот встает, и она провожает его до двери. Перед тем как ему выйти из комнаты, она нежно прикасается к его плечу.

С поблекшим, печальным лицом возвращается она к своему столу, поднимает письмо и просматривает его. В глазах у нее блестят слезы.

— Анна.

Она подходит ко мне, держа письмо в руке.

— Ужасная новость, — с трудом говорит она. — Ты будешь скорбеть, как скорбел по Софи и Хейни. В Ницце умерла Ева.

— Ева! Ева Розенфельд?

Как бы мне хотелось, чтобы это была она — близкая подруга Анны и ближайшая соперница Дороти.

— Нет — наша Ева.

В глазах беззвучные слезы. Наша золотая внучка. Я застонал: ну почему она умерла до меня, девочка, у которой впереди была вся жизнь.

— Сколько лет ей было, Анна?

— Двадцать. А сейчас ей было бы двадцать четыре. Новость дошла до нас только сегодня. Она умерла от инфлюэнцы.{139}

— Бог мой! Как и наша дорогая Софи! Даже еще моложе… Как печально.

От переутомления и скорби лицо Анны покрылось морщинками, похудело.

— Тебе надо подумать и о себе, Анна, — шепчу я.

— Я в порядке. В полном порядке. Но лучших уже нет с нами. И никаких известий о тетушках; мы пытаемся узнать, как они.

Мы, старики, говорю я, готовы отправиться в путь. Но когда умирают молодые — Софи, Хейнеле, теперь Ева, — смерть оставляет незаживающую рану. Мои веки тяжелеют, я хочу заснуть, забыться. Какой плач стоял в нашей квартире, когда из Гамбурга пришла скорбная весть. Софи, наше Воскресное Дитя… Какая громадная разница между той дочкой, что уехала, когда не было ни одной свободной минуты — так бурлила жизнь и кипела работа, — и той дочкой, что умерла.

— Это письмо от Оливера? — спрашиваю я.

Она кивает. Капают слезы.

— Как это тяжело для него и для… забыл ее имя.

— Хенни. Да, тяжело.

Уж лучше бы это был Оливер — наш младший сын, наш красавчик, «итальянец», наш одержимый невротик, любимчик Марты, — но только не Ева. Но гораздо лучше, если бы это была Ева Розенфельд. Будь у меня выбор, то для спасения Евы я бы с радостью взял ружье и пристрелил Еву Розенфельд — эту милую женщину, пережившую много трагедий и смерть детей, но продолжавшую помогать чужим детям. Да, за этим кроется некоторая враждебность — мы доверили ей собаку, нашу первую Люн, но она, будучи на железнодорожной станции, не удержала ее на поводке, и бедная животина попала под поезд. Конечно, это был просто несчастный случай, да и Ева мне нравится. Но все равно я бы застрелил ее со словами: «Прошу прощения, фрау Розенфельд». Мы испытываем чувство вины почти каждое мгновение нашей жизни, а к концу оно достигает таких невыносимых размеров, что у нас не остается иного выхода, кроме как умереть, спастись бегством.

Шур явно доволен моим состоянием, хотя мы оба знаем, что это только ремиссия. Он не возражает, когда я говорю ему и Анне, что перед смертью хотел бы еще раз повидаться со своими родителями.

По дороге меня предупредили, что в галицийских лесах опасно, там рыщут банды разбойников. Поэтому я решил, что не помешает надеть волчью шкуру и маску орла. Человечьи кости вдоль неосвещенной дороги свидетельствуют, что те предупреждения были небезосновательны. Падает снег, но волчья шкура меня согревает. Неизбежным образом в памяти возникает мой пациент, Человек-Волк. Ясно помню тот момент, когда этот русский аристократ перехватил инициативу в моем кабинете, соскочил с кушетки, распластал меня на стуле, задрал мои юбки и больно вонзился в меня.

Ощущения анального совокупления были довольно занятными. Хотя я и осознавал, что моей вагине чего-то не хватает, я решительно испытал удовольствие от насилия; у меня было такое ощущение, будто в зрелом возрасте я во второй раз потерял девственность.

Я долго шел по темному лесу. Лишь серебряная луна поблескивала над верхушками сосен. Я шел по неровной тропе, движимый скорее надеждой, чем здравым смыслом. И когда я уже решил, что заблудился, то увидел три или четыре человеческие фигуры, направляющиеся по тропе в мою сторону. Оказалось, что впереди всех идет моя мать. На ней была маска с птичьим клювом; у двух или трех неясных силуэтов за ее спиной виднелись рога. Я вспомнил другой сон о матери, который видел в восьми- или девятилетнем возрасте. Только в том, давнем, сне ее несли в гробу, и она спокойно спала. А в теперешнем — на земле оказался я сам, упал, потрясенный, под воздействием неизвестных мне сил, может быть гипноза.