раскаялся, и всё будет забыто. Возвращайся теперь домой, в отцовскую хижину, и стань угольщиком, как прежде; если ты будешь трудолюбив и честен, то научишься уважать свое ремесло, а твои соседи будут любить и почитать тебя больше, чем если бы ты имел десять бочек золота.

Вот что сказал Стеклянный Человечек, и на этом он с ними простился.

Все трое не знали, как им хвалить и благословлять его, и, счастливые, отправились домой.

Великолепного дома Петера-богача больше не существовало; в него ударила молния, и он сгорел вместе со всем богатством; но до отцовской хижины было недалеко, туда и вел теперь их путь, а о потере имущества они нисколько не сокрушались.

Но каково было их удивление, когда они подошли к хижине! Она превратилась в добротный крестьянский дом, убранство его было просто, но удобно и опрятно.

— Это сделал добрый Стеклянный Человечек! — воскликнул Петер.

— Какой прекрасный дом! — сказала Лизбет. — Мне здесь гораздо уютнее, чем в большом доме со множеством слуг.

С тех пор Петер Мунк стал трудолюбивым и добросовестным человеком. Он довольствовался тем, что имел, неутомимо занимался своим ремеслом, а со временем без посторонней помощи нажил состояние и снискал уважение и любовь во всём крае. Он никогда больше не ссорился с Лизбет, чтил свою мать и подавал бедным, которые стучались к нему в дверь. Когда через несколько лет Лизбет произвела на свет хорошенького мальчика, Петер отправился на Еловый Бугор и произнес заклинание. Но Стеклянный Человечек не показывался.

— Господин Хранитель Клада! — громко позвал Петер. — Послушайте, мне ничего не надо, я только хочу просить вас быть крестным отцом моему сыночку!

Но никто не отозвался, только налетевший вдруг ветер прошумел в елях и сбросил в траву несколько шишек.

— Ну что ж, раз вы не хотите показаться, возьму-ка я на память эти шишки! — воскликнул Петер, сунул в карман шишки и пошел домой. Когда же дома он снял праздничную куртку и его мать, перед тем как уложить её в сундук, вывернула карманы, оттуда выпали четыре тяжелых свертка, а когда их развернули, там оказались сплошь новенькие баденские талеры, и среди них ни одного фальшивого. Это был подарок Стеклянного Человечка из елового леса своему крестнику, маленькому Петеру.

С тех пор жили они мирно и безбедно, и ещё много лет спустя, когда у Петера Мунка уже волосы поседели, он не уставал повторять: «Да, уж лучше довольствоваться малым, чем иметь золото и всякие другие богатства и при этом — холодное сердце».

КРИСТИАН ФРИДРИХ ГЕББЕЛЬ

РУБИН

Это произошло в прекрасный светлый полдень в Багдаде, когда молодой турок Ассад, который впервые приехал в этот необъятный город несколько дней назад и, осматривая улицы, не уставал дивиться его чудесам, остановился перед лавкой самого богатого и уважаемого ювелира. С искренним восхищением погружался он в многообразную, обжигающую своим дыханием жизнь, что открывалась ему сиянием и красками и заставляла вспыхивать огнем драгоценные камни.

— О, драгоценный камень, — воскликнул он с восторгом, — по праву избран ты украшать короны королей, потому что в тебе одновременно слилось воедино и осветлилось всё прекрасное, мимолетный луч пленником заточен в твоей таинственной глубине, угасающие лучи торжествуют в тебе свое возрождение и обретают бессмертие, а твой блеск — это союз чистейших стихий воздуха, огня и воды! Здесь кончаются владения матери-природы, предо мной самое великое, что могли создать её творческие силы, более того — с изумлением чувствует дух — бессильна сотворить и сама вечность.

Ювелир, доброжелательный человек, влюбленный в свое искусство, стоял никем не замеченный в дверях лавки и от души радовался вдохновенным словам, вырвавшимся из уст юноши. С улыбкой подошел он к нему, открыл ящичек, взял за руку и надел на палец массивное кольцо. Но Ассад, казалось, этого не заметил; со, сверхъестественной силой приковал к себе его взгляд редкой величины рубин, который солнце, освободившись наконец от затенявшего его облака, озарило своим сиянием. Он невольно прижал руку к сердцу, к удивлению ювелира глубоко вздохнул, после чего снял с пальца кольцо и пылко вскричал, показывая на рубин: «Оставь себе ничтожную вещь и отдай мне это!»

Ювелир покачал головой: «Такой камень дороже сотен других» — «Я должен его иметь!» — возразил, словно в беспамятстве, юноша, глаза его загорелись, он схватил рубин и кинулся наутек.

Ювелир завопил и помчался за Ассадом, обзывая его сначала вором, а когда и это не помогло, то разбойником и убийцей. Сразу же на улице сбежалась толпа, юношу схватили и без промедления отвели к кади.

— Господин, — начал ювелир вне себя от возмущения, — хотя этот человек так молод и выглядит столь привлекательно, он тем не менее дерзкий и неблагодарный злодей. Он стоял у моей лавки, и я любовался им, когда он, словно ребенок, во весь голос восторгался разложенными сокровищами. Расположение мое к нему всё возрастало, я подумал: пусть покупка обойдется тебе дешевле, чем кому-нибудь, взял дорогое кольцо из ящичка и надел ему на палец. Мне казалось, неожиданный подарок приведет его в изумление и он не будет знать, как выразить свои чувства. Вместо этого он просто не заметил моего благоволения и, к моей вящей досаде, глупо и неизвестно по какой причине вздохнул. После этого он снял кольцо, с пренебрежением швырнул его мне обратно и потребовал таким повелительным голосом, словно и голова моя в его власти, коль скоро он того пожелает, самый дивный рубин из всех, что попадались в мои руки. Когда я сдержал свой справедливый гнев, посчитав его бесстыдство следствием неосведомленности, и скромно заметил, что такой камень значительно дороже, чем ему представляется, он нагло заявил, что должен его иметь, тут же, презрев, как и подобает уличному грабителю, все формальности, завладел моим имуществом и пустился наутек. Я кинулся ему вслед; и сам не пойму, как мне удалось его снова поймать с моим толстым брюхом в святой час пищеварения, ужас потери и впрямь придает человеку необыкновенную силу.

Кади, высокий тощий верзила, на лице которого во время пребывания в судейском присутствии с устрашающей точностью отражались все легенды Дантова ада, когда-то тоже был ограблен и с тех пор выносил ворам только смертные приговоры. Он кротко спросил у Ассада, не оспаривает ли тот предъявленное ему обвинение.

— Конечно нет! — мрачно ответил юноша.

— Это и не возымело бы никакого действия, — сказал кади с улыбкой, позаимствованной у дьявола, с какой судейские во всех странах радостно добивают несчастного, попирая