Она посмотрела на Ральфа. Он выглядел на редкость сосредоточенным и серьезным — как будто жизнь приучила его очень осторожно выбирать, какие из собственных достоинств можно выставить напоказ, а какие лучше утаить. В сравнении с этим загадочным и суровым ликом лица братьев, склонившихся над тарелками, казались просто кусками розовой бесформенной плоти.

— Вы прибыли на поезде в пятнадцать десять, мистер Денем? — спросил преподобный Уиндем Датчет, засовывая угол салфетки за воротник, так, что почти всю его фигуру теперь закрывал белый полотняный ромб. — Хотя, в общем и целом, они с нами считаются. С учетом возросшего транспортного потока они с нами очень даже считаются. Я из чистого любопытства иногда подсчитываю вагоны в товарных составах, и знаете, иногда бывает больше пятидесяти — намного больше пятидесяти, в такое время года.

Пожилого джентльмена явно вдохновляло присутствие рядом чуткого и знающего молодого человека, если судить по старательности, с которой священник выговорил конец фразы, и небольшому преувеличению числа вагонов в поездах. И в самом деле, взвалив на себя нелегкое бремя направлять беседу, сегодня он справлялся с этим так блестяще, что сыновья поглядывали на него с восхищением; все они немного стеснялись Денема и были рады, что не им приходится говорить. Обилие информации о прошлом и настоящем этого уголка Линкольншира, которую сообщил гостю мистер Датчет, поразило его детей, потому что хотя они и знали о его эрудиции, но успели забыть, насколько она велика, как забываешь число тарелок, хранящихся в буфете, пока по какому-нибудь торжественному поводу их не выставят на всеобщее обозрение.

После ужина дела прихода потребовали от священника уединиться в своем кабинете, и Мэри предложила оставшейся компании перебраться на кухню.

— Это не совсем кухня, — поспешила объяснить гостю Элизабет, — но мы так ее называем…

— Это самая красивая комната в доме, — добавил Эдвард.

— Там у камина есть стойка, где мужчины вешали ружья, — сказала Элизабет и, взяв высокий медный канделябр, пошла впереди, освещая темный коридор.

— Кристофер, покажи мистеру Денему лестницу… Когда у нас в позапрошлом году были люди из церкви, они сказали, что это самая интересная часть дома. Судя по узким кирпичам, данной постройке пятьсот лет — это я говорю «пятьсот», а на самом деле, может, и шестьсот. — Ей тоже захотелось преувеличить возраст кирпичей, как ее отец преувеличил число вагонов.

Свисавшая с потолка большая лампа и камин освещали просторное помещение с балками на потолке, красной плиткой на полу и огромным очагом, сложенным из тех же узких желтых кирпичей, которым, как уверяли, было пятьсот лет. Несколько ковриков и глубоких кресел превратили эту старинную кухню в гостиную. Элизабет, указав на подставку для ружей, крюки для вяления окорока и другие неоспоримые приметы старины и сообщив, что именно Мэри пришла идея устроить здесь гостиную (до этого помещение использовали для стирки, да еще мужчины переодевались здесь, вернувшись с охоты), сочла, что в роли хозяйки дома потрудилась достаточно. Она уселась в кресло с прямой спинкой прямо под лампой, возле длинного и узкого стола, надела очки в роговой оправе и придвинула к себе корзинку с клубками. Через несколько минут на ее губах заиграла улыбка, уже не сходившая с ее лица до конца вечера.

— Пойдете с нами завтра на охоту? — спросил Кристофер, на которого гость произвел приятное впечатление.

— Я не буду охотиться, но от прогулки не откажусь, — ответил Ральф.

— Вы не любите охоту? — изумился Эдвард, он пока не разобрался, что представляет собой этот знакомый сестры.

— Я ни разу в жизни не стрелял из ружья. — Ральф обернулся и посмотрел собеседнику в глаза, потому что не знал, как тот отнесется к подобному признанию.

— Полагаю, в Лондоне у вас не было такой возможности, — сказал Кристофер. — Но не наскучит ли вам — просто ходить и глядеть на нас?

— Я буду глядеть на птиц, — с улыбкой ответил Ральф.

— Тогда я вам покажу место, где много птиц, — вызвался Эдвард, — раз вы их любите. Я знаю одного человека, так он каждый год приезжает из Лондона примерно в это время года, чтобы на них посмотреть. Там и дикие гуси водятся, и утки. По его словам, это одно из лучших птичьих мест во всей стране.

— Возможно, это вообще лучшее место в Англии, — заметил Ральф.

Всем было приятно услышать похвалу родному краю, и Мэри с удовольствием отметила, что в коротких фразах, которыми они обменивались, уже не было настороженной подозрительности, по крайней мере со стороны братьев, и вскоре завязалась увлекательная беседа о повадках птиц, сменившаяся рассуждениями о повадках стряпчих, так что ей было необязательно участвовать в общем разговоре. Отрадно было видеть, что братьям Ральф понравился, во всяком случае, они явно прислушивались к его мнению. Но вот насколько они ему понравились, по его вежливой, но сдержанной манере судить было невозможно. Время от времени Мэри подбрасывала в очаг новое полено, и, по мере того как по комнате разливалось приятное сухое тепло от пылающих поленьев, все, за исключением Элизабет, которая сидела дальше всех от огня, уже мало заботились о том, чтобы произвести впечатление, потому что всех неумолимо клонило в сон.

В этот момент снаружи в дверь кто-то яростно заскребся.

— Пайпер! Ах, черт, придется вставать, — пробормотал Кристофер.

— Это не Пайпер, а Пич, — сказал Эдвард.

— Один шут, надо открыть, — буркнул Кристофер. Он впустил в дом пса и некоторое время постоял у двери, распахнутой в сад, ощущая на лице бодрящую прохладу звездной ночи.

— Да входи же наконец и дверь закрой! — крикнула Мэри, чуть повернувшись к нему в кресле.

— Завтра у нас будет славный денек, — сказал Кристофер.

Он сел на пол возле нее, прислонившись к ее коленям и вытянув длинные ноги в гетрах к огню, — присутствие постороннего его ничуть не смущало. Кристофер был младшим в семье и любимцем Мэри, отчасти из-за сходства характеров, тогда как Эдвард по характеру скорее напоминал Элизабет. Она поудобнее пристроила его голову к своим ногам и слегка взъерошила ему волосы.

«Ах если бы Мэри и меня так погладила по голове!» Поймав себя на этой мысли, Ральф чуть не с нежностью посмотрел на Кристофера. И вдруг представил Кэтрин, как она стоит одна под звездным небом, затерянная в огромном черном пространстве, — и нахмурился. Мэри, поглядывавшая на него украдкой, заметила, что он вдруг помрачнел. Ральф подложил в очаг полено, стараясь как можно аккуратнее разместить его на хрупких пылающих подмостках и при этом сосредоточиться только на том, что происходит здесь, в этой комнате.

Мэри уже не гладила брата по голове, а, устроившись поудобнее, стала, как ребенку, перебирать его густые рыжеватые кудри, укладывая их то так, то эдак. Но в сердце ее пылала страсть куда более сильная, чем сестринская любовь, поэтому, заметив внезапную перемену в лице Ральфа, она еще машинально поглаживала кудри, но сердце ее уже неотвратимо соскальзывало в разверзшуюся бездну, и не было опоры на скользких берегах.