– Здесь цветет сирень! Здесь цветет сирень! – закричала Элиза, когда, войдя в этот день в сад, ощутила этот запах и увидела розоватые и белые облака, кое-где выступившие из темнеющей уже по-летнему зелени.

Она бегала от куста к кусту, хохотала, как девочка, трогая ладонями дрожащие грозди, наклонялась к ним, чтобы понюхать, или тянулась за ними, вставая на цыпочки, и ветви сдвигали на затылок ее капор и сердито трепали ей волосы.

– Лиз, ну что подумают люди, если увидят? Что они скажут? – хохотал Огюст, бегая за нею следом и стараясь унять. – Ну разве можно так вести себя даме?

– А ты скажи, если тебя спросят, что ты эту даму не знаешь! – веселилась она и, когда он оказывался рядом с нею, вдруг начинала трясти куст, так что Огюста окатывал дождь вечерней росы.

Кончилось тем, что он неожиданно для себя сорвал одну особенно пышно цветущую ветку и, встав на одно колено, преподнес своей спутнице. Элиза испугалась:

– Ой, Анри, что ты наделал! А если городовой?.. Бежим!

И они, схватившись за руки, задыхаясь от смеха, бросились прочь из сада.

А утром следующего дня произошло событие, разом все изменившее и перевернувшее.

Придя в чертежную, Огюст узнал, что его ждет к себе Бетанкур.

Волнуясь неизвестно почему, Монферран вошел в кабинет генерала. Тот сидел за столом и читал какую-то бумагу, но при появлении начальника чертежной оторвался от нее.

– Садитесь, мсье Монферран. – И он глазами указал на стул. – У меня к вам очень важное дело.

– Мне сказали… – Огюст старался не выдать своего волнения, которому сам не знал причины. – Чем я могу быть полезен, генерал?

Бетанкур редко говорил лишние слова. Откинувшись в своем кресле, он некоторое время пристально разглядывал молодого человека, затем слегка тряхнул головою, будто прогонял последние сомнения, и сказал:

– Вчера я был у его величества императора и имел с ним беседу. Его величество поручил мне заняться давно волнующей его проблемой – перестройкой неудавшейся церкви Святого Исаакия возле Сенатской площади. Вы, вероятно, слышали, что уже был конкурс проектов для такой перестройки и что никому из его участников не удалось удовлетворить всем поставленным требованиям. Я говорю и о требованиях государя, и о требованиях времени. Так вот, дабы конкурсов и споров больше не было, император распорядился, чтобы я выбрал и назначил архитектора, который сможет разработать нужный проект перестройки и возглавить строительство. Это задача ответственная, ибо условия сложны, требования весьма определенны, а сроки строительства длительны: я думаю, новая церковь будет строиться не меньше двадцати лет, если не больше. Стало быть, мне нужен архитектор талантливый, очень образованный, просвещенный, то есть знакомый и с самыми последними идеями строительного искусства, умеющий руководить большим количеством людей, ну и молодой, разумеется, потому что старый умрет, церкви не достроив, и она опять, как было с прежним проектом, перейдет из рук в руки и будет испорчена. Я долго думал. Да, для меня обдумывать одну проблему со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра – это долго, я обычно думаю быстрее. Но так или иначе, мой выбор сделан. Я выбираю вас.

Золотые пятна солнечного света, раскиданные по столу генерала, вдруг собрались все вместе, взвились, завертелись и огненным вихрем налетели на Огюста. Он пальцами вцепился в края стула.

– Вы согласны? – услышал он сквозь блеск и звон голос генерала.

И потом, будто издалека, свой очень тихий ответ:

– Да…

– И-и-и – раз! И-и-и – раз! Еще-е-е – р-раз!

Сорванный голос, захлебываясь на высоких нотах, отдавал команду, и сотни рук вновь и вновь с методичностью машины напрягались, натягивали канаты, и громадные деревянные распорки глухо трещали, казалось, готовые переломиться. Затем снова та же команда, узловатые черные пальцы, тысячи пальцев, разом перехватывали канаты чуть-чуть вперед и вновь натягивали, в полном смысле слова сдвигая с места гору…

Это был последний этап «отлома», отделения гигантского прямоугольного монолита весом чуть не в двести тонн от гранитного кряжа. Начиналось все с того, что по кряжу, наверху и внизу его, вычерчивался контур заготовки для будущей колонны, потом по контуру толстыми сверлами высверливали отверстия, по три рядом, вставляя в них клинья, и могучие мужики здоровенными кувалдами долбили по ним до тех пор, покуда вдоль всего контура не проламывалась тонкая змееподобная трещина. В нее вводили железные клинья и с их помощью расширяли трещину. Потом подвозили березовые брусья-распорки, громадные, вытесанные из цельных стволов, концы их вставляли в трещины, привязывали к ним корабельные канаты, и начиналась война людей с гранитом – преодоление массы камня массой мускулов, и пот человеческий лился рекою, и, не выдерживая напряжения, иные рабочие падали замертво, кровь выступала из ноздрей, и не все из них после этого поднимались… Но наступала минута, и после очередного «и-и-и – раз!» раздавался глухой грохот, как будто лопалось каменное сердце, и чудовищный монолит, дрогнув, отделялся от темно-красной массы скалы. Тогда уже предстояло оттащить его чуть подальше, чтобы освободить место для дальнейшей работы, а над самим монолитом начинали трудиться тесальщики – придавали ему округлую форму, размеры и пропорции колонны, после чего его оставалось осторожно дотащить, докатить до берега, где уже строился причал для громадных барж, на которых предстояло перевозить колонны в Петербург.

Огюст далеко не в первый раз видел весь этот процесс, но у него вновь замерло сердце при виде колоссальной массы людей, сражающихся со слепой тысячелетней силой гранита.

В стороне от работающих, на выступе берегового излома, стоял человек, к которому сразу же направился архитектор. То был высокий мужчина лет пятидесяти, из тех людей, которых зовут крупными. Но он был не то что крупный, а большой, именно большой, с массивной головою, с мощными, развившимися от тяжелой работы плечами, с крепким телом и упругими ногами, что ступали на землю прочно и тотчас будто врастали в нее, стоило ему остановиться. Мощь, сила и уверенность чувствовались во всей его осанке, в наклоне головы, а спина его, чуть сутуловатая, как у всех людей, много работавших внаклонку, даже под толстым суконным казакином так и играла мускулами. Это был каменотес-подрядчик Самсон Суханов. Уловив и сквозь знакомый шум работы легкие шаги Монферрана, он обернулся. Его непокрытую, несмотря на ветер и мелко моросивший дождь, голову окружали густые, спутавшиеся от ветра, уже сильно поседевшие волосы, подстриженные по-крестьянски, в кружок. Аккуратная, тоже седоватая борода прятала волевой упрямый подбородок, а под рано заморщинившимся высоким и выпуклым лбом, под пушистыми бровями сияли глаза, такие спокойные, уверенные и умные, что, ровно ничего не зная об этом человеке, можно было почувствовать к нему уважение.