– Научить меня работать хотите? – спросил Огюст, к удивлению шагавшего за ним Алексея, безо всякого раздражения, почти с любопытством.

– А отчего бы и нет? – Суханов плечом открыл дверь конторского сарая и, пригнувшись, вошел внутрь, а затем двинулся к сосновому столу, закиданному бумагами. – Где, бишь, оно? Так вот я говорю, почему бы и не поучить-то? Думаете, я не знаю работы вашей? Э нет, я, милый человек, всякую знаю работу. По такой лесенке вылез, что вам и не снилось! И милостыню просил с малолетства, потому родители хворали, вовсе обессилели… потом в батраках мыкался, потом на барках по северным рекам ходил, поглядел на волюшку да простор. Потом семнадцати годов подрядился в Архангельске со зверобоями ходить, на самом краю земли побывал, там, куда далее и люди-то не заходили, где солнца нет по полгода, а полгода ночи не видать. И столяром был в своей жизни, и пахать-сеять научился. А потом вот подался в каменных дел мастера. Своим трудом все свое богатство сделал, и коли я теперь купец второй гильдии, так не от воровства и не от ловкачества какого… Вон руки у меня, гляди!

Он вытянул обе руки ладонями вверх. Пальцы его были сплошь покрыты желтоватой коркой несходящих мозолей, а ладони как будто слегка вдавлены, словно навеки приняли форму рукояти каменотесного молота и тесла. Но в этих, казалось бы, грубых руках ощущалась неуловимая тонкость, точность, как в скрипичном смычке. То были руки не просто мастерового, но скульптора и художника.

– Работал я и с вашим братом, архитекторами, знаю их, вас то бишь… И чиновников знаю, и с князьями дел поимел, и с купцами, что меня побогаче. Разбираюсь, что тут к чему.

– Я знаю, я вижу это, – серьезно сказал Монферран, сгибаясь над столом и рассматривая бумаги, которые ему во время разговора небрежно подсовывал мастер. – Но только я тоже не ворую и работаю честно, к чему же вы так со мной говорите? Да, я еще чего-то не умею, но я научусь. И вы же не сразу научились отламывать от скалы куски в двести тонн, так чтобы они не раскалывались, не давали трещин. Это многим кажется чудом, но это чудо и есть – чудо работы.

Мастер тяжелым своим кулаком сильно треснул по крышке стола, в восхищении прищелкнул языком:

– Опять хорошо сказал, сударь ты мой! Да нет, что ни говори, из тебя толк будет, я ж вижу. Ну и что вы, бумажки смотреть кончили али как? Чай-то пить пойдете? Право, пошли. Я сам самовар распалю, да и назад, в карьер. Без меня у них не пойдет.

Самовар в избе подрядчиков стоял большущий, ведра на четыре, и у Огюста невольно захватило дух, когда Алексей спокойно, будто и без напряжения, схватил его за деревянные ручки и, подняв с пола, увесисто водрузил на стол, где красовались в миске крупные желтые сухари и розовели на блюдце ломтики нарезанного мелко сала.

– Сколько в тебе силы, Алеша! – улыбаясь, проговорил архитектор. – И где только твоя сила помещается?

– Ну, я что! – Алексей не спеша раскрыл принесенный с собою саквояж и начал доставать оттуда заранее прихваченную хозяйскую одежду. – Я что? Вот мой отец, помню, шестипудовое бревно на плече один нести мог, и не шатало его. И дед такой был. Говорят – прадед тоже. А я в голодные годы рос, мне силы поменьше досталось. Сейчас вот, правда, чувствую, сильнее делаюсь. Ну, так это вы меня откормили, Август Августович. Вы погодите за чай садиться – пока нет никого, переоделись бы, на вас нитки нет сухой.

– А на тебе? – рассердился Огюст. – Ведь притащил, не поленился. Ну что я, умру, если в мокром похожу, а? Ты тоже весь мокрый!

– Я мужик, мне Бог велел. – Алеша плечом подпер дверь, чтобы в нее никто не вошел, скрестил на груди руки. – Ну, живо, переодевайтесь, пока самовар не простыл.

Архитектор нехотя подчинился настоянию своего слуги. Он действительно ощущал легкую лихорадку после перенесенной морской болезни и из-за липнущего к телу мокрого платья. После всех страданий переодеться в сухое было наслаждением.

Потом они оба уселись за стол. В первый, да и во второй год своей службы у Монферрана Алексей никак не мог привыкнуть, что, заходя с ним в какой-нибудь трактир, хозяин всегда сажает его вместе с собою за один стол, но Огюст не принимал никаких его возражений.

– Слушай, Алеша, – проговорил Огюст, дуя на дымящийся чай и не решаясь еще отпить его. – А ты мне про родителей своих никогда не говорил. Они рано умерли, да?

– Мамка очень рано, – тихо, но спокойно, будто даже без печали в голосе, ответил Алексей. – Мне шести годов не было. В голодную зиму заболела и померла. И брат мой с сестрой померли тогда же. Нас трое было детей. А батька сильно любил ее, матушку мою, молодой был еще, ему все жениться советовали, а он не стал. Так с дедом да с бабкой жить и остался, ну и со мной… Только бабка тоже вскорости померла.

– А отец? – Огюсту вдруг показалось, что Алеша сознательно чего-то недоговаривает. – Если он такой сильный был и здоровый, то отчего же?..

– На войне, – просто, не опуская глаз, сказал Алеша. – И дед на войне. Оба они в двенадцатом воевать-то у барина отпросились. Дед под Бородином остался. Ядром его… А отец там ранен был, крест получил Георгиевский. Ну а после, на Березине, и он сгинул. Так вот и не знаю, где могилки, если и есть они. Жалко! Отцу только-только к сорока шло.

Монферран поставил недопитую чашку на стол и долго разглядывал ее щербатый краешек. Потом, подняв глаза, спросил:

– А как же ты теперь служишь у меня, а? И говоришь по-французски?

Удивительные Алешины глаза расширились, начисто пропала их еле заметная раскосость.

– А язык при чем, Август Августович? Не оттого же вас погнали с русскими воевать, что вы французы, а оттого, что Наполеону этому Франции мало показалось. Вон сколько народу сгубил ни для чего… А вы… вы Бородино видели?

– Нет, нет! – Огюст взмахнул руками, и по его лицу разлилась краска. – Нет, Алеша, я не был тогда в России, я не воевал в двенадцатом году. Я не видел ни Бородина, ни Березины. Я воевал раньше, в седьмом году. И позже – в тринадцатом и четырнадцатом…

Чуть заметно улыбнувшись, юноша спросил:

– А воевать оно как, страшно?

– Да, – просто ответил Огюст. – Страшно, что убьют, но еще страшнее, когда убиваешь сам. Вот этот молодой рабочий в карьере… Может, это я его убил, а?

– И вовсе не вы! – возмутился слуга. – Работа такая. Не умеют так работать, чтоб не убивались люди.

– Но надо уметь! – горячо воскликнул архитектор. – Надо учиться! Придумывать машины… Однако, пока их придумывают, пройдет еще лет сто. А я свой собор строю сейчас. Я буду строить его лет двадцать пять. Сколько людей умрет за это время?

– Немало, – вздохнул Алексей. – Вы вот бумажку напишите, чтоб бараки наладили, глядишь, уже лучше будет. Не то и правда зима скоро.

Около восьми вечера, с наступлением полупрозрачных осенних сумерек, слуги опустили шторы в салоне и зажгли свечи в высоких золоченых торшерах. Венецианская люстра и хрустальные бра на стенах уже горели, и теплые красные блики играли в малиновых штофах, падали на мозаичный паркет.