Глаза Сентябрь изумленно расширились:

– Та девочка-оборотень?!

Акула перевернулась в воде, огромные плавники взмыли вверх и опустились, взрезав волну.

– Все мы просто движемся дальше, Сентябрь. Движемся, пока не остановимся.

Акула умолкла и пробороздила гребень особенно крупной волны, которая окатила Сентябрь с головой. Прежде чем акула нырнула в глубину, Сентябрь успела заметить, как черный хвост, задрожав, раздвоился и превратился в пару ног, исчезающих в фиолетовой толще воды.

в которой Сентябрь обнаруживает гору старой мебели и оказывается в очень темном месте с одним только маленьким Фонариком.

* * *

В этот раз Сентябрь заметила приближение острова. Он поблескивал на горизонте то зеленым, то золотым, и Сентябрь направила к нему свой корабль. Это было вечером, на пятый день пути. Ей хотелось снова ощутить твердую почву под ногами, попить настоящей воды, поесть хлеба. Девочка с облегчением повалилась на теплый песок и принялась радостно, по-щенячьи кататься. Она нашла несколько кокосов, разбросанных по берегу, и с первого удара разбила один из них о камень.

Море делает девочек сильнее, вот так-то.

Прихлебывая водянистое кокосовое молоко и похрустывая мякотью, Сентябрь сняла с корабля оснастку, оделась, туго завязала на талии пояс пиджака и отправилась в глубь острова на поиски еды поосновательнее. Наверняка она уже недалеко от Одинокой Темницы и может позволить себе потратить немного времени на обед, если только это не означает очередной пытки рыбалкой.

Но в глубине зеленого острова не нашлось ни деревушки, ни уютных домиков, пускавших дым из трубы, ни главной площади, ни звонящих колоколов, вообще ничего. Кроме мусора.

Пляжный песок сменился длинными шуршащими водорослями, и на этой продолговатой поляне валялось множество странных вещей, как будто это была свалка. Старые сандалии, чайники, поломанные зонтики, банки из-под клея, порванные шелковые ширмы, ковбойские шпоры, разбитые часы, фонари, четки, ржавые мечи.

– Есть тут кто-нибудь? – позвала Сентябрь. Никто, кроме ветра, шевелившего траву, ей не ответил. – Как тут безлюдно… Похоже, кто-то забыл за собой убрать, причем довольно давно. Ну хорошо, может, я хотя бы найду новые туфли…

– А вот это вряд ли!

От страха Сентябрь так и подпрыгнула. Она была уже готова бежать к кораблю и никогда больше не вступать в контакт ни с какими островами – но любопытство оказалось сильнее здравого смысла. Она вертела головой и всматривалась в траву, надеясь разглядеть, кому принадлежал голос. Однако увидела лишь пару соломенных сандалий с кожаным ремешком, охватывающим подошву.

Когда она на цыпочках приблизилась к ним, чтобы рассмотреть получше, на пятках сандалий открылись два старческих желтых глаза.

– Кто тебе разрешил меня трогать? Уж точно не я! Мне решать, чьи ноги будут меня плющить с утра до ночи!

– Ой, простите! Я не знала, что вы живые!

– Вы, ногастые, всегда так. Думаете только о себе.

Другие обитатели свалки стали подползать ближе: мечи обнажили длинные стальные лезвия, банки расправили толстые мускулистые ноги. Шелковые ширмы придвигались к ней гармошкой, чайники повернули носики к земле и плевались паром, чтобы подпрыгивать повыше. Над ними, слабо светясь, летал оранжевый китайский фонарь с бахромой, которая развевалась на ветру. Мусор собирался вокруг Сентябрь с грохотом и звоном.

– Мистер Сандалии…

– Меня зовут Ганнибал, с твоего позволения.

– Ганнибал, я прочитала много книг, встречала спригганов, оборотней и даже виверна, но даже представить себе не могу, что же вы такое!

– КТО! – заорали сандалии, подскакивая и трепеща ремешками от возмущения. – Кто, а не что! «Что» говорят о неодушевленных предметах, а я живой! Я – «кто»! Нас называют цукумогами.

Сентябрь неуверенно улыбнулась. Это слово значило для нее не больше, чем «ххтотм» мистера Мапы. Пара шпор, бренча, закрутилась на тонких паучьих ножках.

– Нам сто лет, – сказали они, как будто это все объясняло.

Оранжевый китайский фонарь, поразительно напоминавший Сентябрь тыкву, мигнул, привлекая внимание. На его бумажной поверхности стали медленно появляться изящные, золотые, пламенеющие буквы:

Ты пользуешься вещами в своем доме и совсем не думаешь о них.

От этого нам горько и больно.

Сентябрь уперла руки в бока.

– О, простите! Я не знала! Если дома стоит диван и выглядит как простой диван, откуда мне знать, что это не просто диван?

В том-то и беда.

Когда возраст домашней утвари переваливает за сотню, она просыпается. Она оживает. Она получает имя, у нее появляются заботы, и мечты, и несчастные влюбленности. Все это не всегда проходит бесследно. Порой мы не в силах забыть печали и радости до́ма, в котором жили. А порой не в силах их вспомнить. Цукумогами – столетние вещи. Они проснулись.

– То есть все вещи у меня дома… просто спят до сотого дня рождения? – Сентябрь прикусила губу и в задумчивости посмотрела на редкую траву. – Это странно и грустно. Я часто теряю и ломаю вещи задолго до того, как им исполнится сто. Но… почему же у вас нет своего собственного дома? Или го́рода?

Мы провели век запертыми в коробке из четырех стен и крышки.

Мы боимся замкнутого пространства.

Нам больше нравятся солнце, ветер и море, хоть они и портят тех из нас, кто сделан из металла, и рвут бумажные сердца.

– Сколько тебе лет? – надменно спросил Ганнибал – соломенные сандалии.

– Двенадцать, сэр.

Поднялась ужасная суматоха: чайники засвистели, мечи зазвенели, башмаки затопали.

– Это никуда не годится! – воскликнул Ганнибал. – Нельзя доверять тем, кому меньше ста! – Толпа цукумогами одобрительно зашумела. – Боюсь, тебе придется уйти. Малолеток, еще не доживших до ста, и носить-то невозможно – они еще совсем незрелые. Они не видели, как рождаются внуки, как они вырастают и покидают дом; их не оставляли пылиться зимой, пока семья нежится в отпуске у теплого моря! Они непредсказуемы! Они могут слететь с вас в любую секунду. Им лишь бы шляться где попало. Только о себе и думают!

– Двенадцать! – фыркнули шпоры. – Даже не пятьдесят!

– Совсем не пятьдесят, – бросила ширма, – и даже не двадцать. Она, наверное, революционерка! Молодежь склонна к подобным вещам.

Оранжевый фонарь вспыхнул: