с сэром Чарльзом Хэнбери-Уильямсом. Екатерине стало ясно, что она тоже под подозрением. Она оделась и отправилась на литургию, будто ничего не произошло, «но с камнем на сердце»{231}. Никто ни слова не сказал о Бестужеве или о ком-либо другом из арестованных.

На следующий день Бестужеву удалось передать Екатерине записку — с целью дать ей знать, что до ареста он успел сжечь все обличающие бумаги. В мемуарах Екатерина рассказывает, что Бестужев составил план,

«…по которому после смерти императрицы великий князь будет объявлен законным императором, аявто же время буду объявлена участвующей в управлении страной наравне с великим князем. Все службы продолжат работать как работали, а он, Бестужев, будет подполковником четырех гвардейских полков и президентом трех имперских коллегий — иностранных дел, военной и Адмиралтейства»{232}.

Екатерина не одобряла этот план, очевидно, посчитав его слишком трудным для исполнения, но имела у себя его копию, а некоторые ее письма находились у Бестужева. К счастью для нее, он смог уничтожить эти документы. Он же организовал различные каналы связи, используя музыкантов, камердинеров и охрану в качестве посыльных. Наконец один из этих каналов перехватили, что привело ко множеству тревог и страданий.

Ни одной конкретной вины бывшему канцлеру приписать не смогли. Утверждали только, что он пытался вызвать разлад между императрицей и их императорскими высочествами и что иногда он действовал вопреки приказам и желаниям императрицы (что она чрезвычайно редко вообще отдавала ему какие-либо приказы, невозможно было ни доказать, ни опровергнуть). Среди тех, кто намеревался свалить его, были Шуваловы и вице-канцлер Михаил Воронцов, а также австрийский и французский послы. Воронцов и Шуваловы преуспели в своих усилиях, убедив императрицу, что Бестужев из-за своего положения в Европе присвоил себе всю славу, которая принадлежит ей. Дело все тянулось, но без вердикта. Тем не менее Бестужева лишили всех почестей и сослали в его деревенское имение. Елагина и Ададурова тоже отправили в ссылку, а Бернарди был посажен в тюрьму в Казани. (Понятовский дал жене последнего денег, чтобы она с детьми смогла вернуться в Венецию, и платил ей пенсию до конца ее жизни.)

Так как Понятовского уличили в переписке с Бестужевым, русское правительство теперь официально потребовало его отзыва. Екатерина сожгла все свои потенциально компрометирующие бумаги (включая расписки за получение денег от Англии). Теперь она оказалась в полной изоляции.

«Великий князь едва осмеливался разговаривать со мной и избегал входить в мои покои, где я находилась в полном одиночестве, не видя ни души. Я воздерживалась просить кого-либо прийти навестить меня — из опасения, что меня избегают. Я не приближалась к тем, кто, по моему мнению, так поступал»{233}.

Но Екатерина не могла просто сидеть и ждать, когда что-либо случится. Она решила взять инициативу в свои руки и расспросить императрицу. Она написала по-русски осторожную просьбу, чтобы ее отослали домой к родственникам, раз уж она имела несчастье вызвать неудовольствие императрицы. Она готова была блефовать с императрицей, как сделала это раньше с Петром в вопросе об отцовстве дочери. Она подозревала, что идея ее высылки особенно понравится Шуваловым, но верила, что Елизавета вряд ли одобрит столь радикальный шаг — из страха, что любые изменения в ее плане наследования будут на руку сторонникам свергнутого Ивана VI. Елизавета одобрила идею разговора, хотя не торопилась назначить день и час — и из-за того, что вообще не любила назначать четкое время, и из-за того, что проводилось доскональное расследование поведения Екатерины. Великого князя информировали о предстоящей беседе, и он пообещал сделать все от него зависящее, чтобы гарантировать свое присутствие.

«Ожидая, когда состоится эта беседа, — писала Екатерина, — я спокойно оставалась в своих апартаментах. В глубине сердца я была убеждена, что если существует идея моей высылки или устрашения таким образом, шаги, которые я предприняла, расстроят планы Шуваловых; и, безусловно, она не будет одобрена императрицей, так как Елизавета вообще не склонна к решительным мерам»{234}.

Екатерина также была убеждена, что единственным отрицательным моментом, который действительно может сработать против нее, является неудачный брак — «то, что я не считала ее августейшего племянника самым приятным из мужчин, так же как для него я не являлась самой лучшей из женщин»{235}.

Проходили недели. Императрица не проявлялась. Екатерина попыталась применить другую тактику, чтобы преодолеть тупик. Одна из ее гофмейстерин была племянницей исповедника Елизаветы — в это время он был также исповедником Екатерины. Она предложила Екатерине пригласить его и попросить вступиться за нее. Оказалось, что священник симпатизирует Екатерине. Он помог назначить беседу на 13 апреля 1758 года.

Екатерина оделась и приготовилась к десяти часам вечера; потом прилегла на софу и уснула. Граф Александр Шувалов пришел за ней только в половине второго ночи. По пути через вестибюль она увидела, что великий князь тоже направляется в покои императрицы. Комната, в которой императрица приняла Екатерину, была длинной, с тремя окнами; там стояли два туалетных столика с разложенными на них золотыми украшениями императрицы, софа и несколько высоких ширм. Явно присутствовали только четыре человека — Елизавета, Петр, Александр Шувалов и сама Екатерина, — но Екатерина подозревала (и как оказалось, правильно), что за одной из ширм прятался Иван Шувалов. Как только Екатерина вошла, она упала на колени и, рыдая, стала умолять императрицу отослать ее назад к родственникам. Императрица казалась скорее печальной, чем рассерженной; она спросила, как же Екатерина хочет уехать — у нее же дети, на что великая княгиня ответила (оправдываясь), что ее дети в руках императрицы, и рук лучше быть не может. Елизавета велела Екатерине подняться.

Беседа длилась полтора часа, во время которых императрица ходила по комнате, обращаясь по очереди к Екатерине, Петру и Александру Шувалову — который также обсуждал ситуацию с Петром. Елизавета «слушала с особым вниманием, помимо воли одобряя мои уверенные и сбалансированные ответы на известные преувеличенные утверждения супруга, которые ясно как день показывали, что он хочет лишь убрать меня и поставить на мое место, если возможно, свою теперешнюю любовницу»{236}.

Петр бушевал как слон в посудной лавке — а каждое слово и жест его жены были рассчитаны и достигали цели.